Окончание отдыха обычно вызывало у меня ощущение большой потери, даже обреченности. Почему мы не могли продолжать мечтать, воскрешая мир в памяти еще в течение нескольких часов? К чему такое унылое подчинение распорядку? Но в два часа пополудни наступала внезапная тишина, словно все мгновенно умирало. Время отдыха заканчивалось, глаза опускались, и мы спешили вернуться к своим обязанностям.
Работы было много. Послушницы и кандидатки, должно быть, сэкономили монастырю огромные деньги, которые без них были бы потрачены на стирку и чистку. Мы работали в спальнях, в прачечной, на кухне, в часовне и в бельевой, где раскладывали одежду, шили новые носильные вещи или ремонтировали старые за швейными машинами – по сути, работа в этом огромном месте ждала нас повсюду.
Пока я была в монастыре, туда никого не нанимали – всю работу делали послушницы и монахини, назначаемые для этого в свободное от учительских обязанностей время предприимчивой сестрой Кевин. Я ушам своим не поверила, когда спустя несколько лет после ухода из монастыря узнала, что моя семья была вынуждена вносить за меня плату как во время послушничества, так и все восемь с половиной лет до принятия мной последних обетов. Это было связано с тем, что у меня не было приданого; за мной стояло лишь стремление родителей завещать меня монастырю до самой смерти, а этого было явно не достаточно. Я и представления не имела об этом вымогательстве.
«Платят всегда бедняки, миссис ван Рэй, – сказала моей матери сестра, которую послали выполнить грязную работу по сбору денег. – Богатые могут не беспокоиться – они не платят никогда».
Кажется, приданого не было у довольно большого числа девушек, даже у тех, чьи семьи могли его обеспечить. Богатым хватило здравого смысла не уступить требованиям оплаты, когда их дочери отдают свои жизни Богу и бесконечной работе во имя Него.
Моей основной обязанностью являлось до блеска чистить коридоры и общие комнаты. Мне показали, как разбрасывать в начале коридора ненужную заварку и методично мести, чтобы влажные листья собирали всю пыль. Я научилась усмирять большую полировочную машину, выпрыгивавшую из неопытных рук, и ухаживать за резными столами из красного дерева, стульями времен королевы Анны и всем убранством пышных комнат, напоминавших двор короля Луи XIV (античные вазы были мне в новинку, а некоторые из них достигали трех футов высоты).
Если приходил посетитель, нас не должны были видеть за работой, но иногда встречи избежать не удавалось. Однажды, когда я протирала пол в коридоре, из зала появился важного вида мужчина, и я спряталась в ванную комнату настоятельницы, расположенную за дверью в том же коридоре. Эта ванная комната была просторным и запретным местом, обычно недоступным для таких простых уборщиц, как я. Мужчина, однако, собирался посетить именно ванну и был готов поспешно уйти, увидев там меня. Яростно вытирая пыль, я сказала, что уже заканчиваю, да и вообще – ничего страшного!
В трапезной, где мы ели, меня посещали тревожные чувства. У кандидаток была своя столовая дальше по коридору. Обычно процесс принятия пищи контролировала наша наставница, и мы получали от нее некоторые указания. Основательницей нашего ордена была француженка, но этикет в принадлежавших ордену монастырях был поистине викторианским. Трапеза проходила нервно и мучительно. Однажды наставница ела яблоко ножом и вилкой. Я считала себя несведущей в манерах поведения за столом и предполагала, что все, кроме меня, дочери садовника, отлично в этом разбираются. Однако разве кто-то ел дома апельсин ложкой или яблоко – ножом и вилкой? Поэтому все мы чувствовали себя примерно одинаково, искоса наблюдая за манерами соседок.
Мы успели приобрести большой опыт в умении есть яблоко, не дотрагиваясь до него пальцами, когда однажды наша настоятельница имела наглость сухо заявить со своего конца стола: «Совершенно необязательно есть яблоко ножом и вилкой!» Она вытерла тонкий рот большим белым платком и покинула столовую. Я так и не поняла смысла этого урока.
ВЕКАМИ религия служила делу лишения человека его человечности. Отцы Церкви всегда определяли религиозную жизнь как путь к совершенству, подразумевая под этим отказ от мира. «Мир» в данном контексте означал не только материальные блага – сестры должны были ограничить общение с людьми. Суровость– вот первое, что приходит на ум. Суровая преданность.
С течением времени жизнь по правилам и строгому распорядку стала восприниматься легче – это даже стало помогать. Чтобы не делать ошибок, нам надо было консультироваться с распорядком или уставом, а в случае любых сомнений обращаться за советом к наставнице.
«Все, что я делаю, является именно тем, что в данный момент Господь от меня хочет, и это потрясающе», – писала я в своем первом еженедельном письме домой. Чем больше правил мы учили, тем легче нам казалось поступать «правильно». Так было до тех пор, пока давление огромного количества правил и сложность жизни по ним не увеличили шансы на неудачу.
Нашу преподобную мать-настоятельницу ценили высоко. На ней лежало множество обязанностей, и ей угождали, как пчелиной матке. Согласно иерархии нам следовало почитать и региональную мать-заместительницу, а также главу ордена, с любовью называемую «Notre Mere». Встретиться с ней было сложнее всего, поскольку она жила в Англии, в Броудстейрс. Нас заставляли слать письма с выражением признательности этой неизвестной, но уважаемой женщине с уверением в том, что мы за нее молимся и преисполнены преданности и любви к ней.
У настоятельницы монастыря матери Винифред был полон рот больших зубов, и она широко улыбалась, принимая меня, но вскоре я убедилась, что она испытывает ко мне холодную неприязнь. Впрочем, у нее оставалось не слишком много времени на послушниц и кандидаток, и встречалась она с нами лишь изредка, чтобы прочесть правила или произнести пылкую речь, называемую трактатом. Она читала ее, опустив глаза к заготовленному тексту, тогда как мы, юные девы, сидели в два ряда под прямым углом к ней, глядя на руки, сложенные на коленях.
Впрочем, иногда мы должны были общаться с ней лично. Каждая из нас по очереди опускалась на колени в священной атмосфере ее кабинета, пропитанной выговорами, дисциплинарными мерами, постоянным повторением правил и наставлений, достойными сожаления выборами, унижениями, проповедями и увещеваниями, – все это я через некоторое время испытала на себе.
Настоятельница сидела в кресле так, что стоящая на коленях послушница могла смотреть в ее широкое лицо. Думаю, ее расстраивала свойственная мне крайняя наивность. Она непроизвольно морщила нос, мрачно хмурила кустистые брови и отвечала на мои вопросы без улыбки.
КОГДА умерла мать Филомена, наша элегантная наставница, мы временно осиротели. Она умерла от рака, и никто из ее «детей» не стал свидетелем ее ухода и не скорбел у смертного одра. Как и полагалось, за упокой ее души проводились службы: шесть служб в первый день прошли вдвое или даже втрое быстрее обычного, после чего я подумала, почему нельзя делать так каждое утро, ведь это сэкономит массу времени. Примерно через неделю нам назначили другую наставницу.
Мать Роза оказалась младше и более эмоционально открытой. У нее были добрые глаза, и она считала, что основная ее обязанность – поддерживать нас, даже если сама она чувствует себя не слишком хорошо. С матерью Розой случилась печальная история: одна из старших послушниц без ума в нее влюбилась. Я говорю «без ума», потому что сестра Мириам очень громко и безо всякого уважения спорила с матерью Розой и даже ругалась. В конце концов, Мириам после двух с половиной лет послушничества с большой неохотой отправили домой к ее уважаемым родителям. Она ушла, не попрощавшись с нами.
Бедная мать Роза изо всех сил старалась делать свою работу, но слишком часто плакала из-за собственной некомпетентности, а потому нам назначили третью наставницу, мать Иммаку– лату, женщину в больших очках, делавших ее глаза обманчиво блестящими, с красновато-лиловым ртом и квадратной челюстью. Она любила пошутить, обладала хорошими манерами, но ее нервная привычка постоянно поправлять очки и холодность, даже когда она улыбалась, не могли нас обмануть. В ней не было чего-то однозначно плохого, но она совершенно не представляла, что надо делать. Она слепо верила в Бога, говорившего через ее руководителей. Руководство назначило ее наставницей кандидаток, и не имело значения, что она ничего не знала об этой работе – вера подсказывала, что у нее чудесным образом все получится. Она была сама невинность, такой же ребенок, как и я. Преподавая в начальной школе, мать Иммакулата привыкла иметь дело с маленькими детьми, а теперь под ее крылом были другие дети, большие, вот и вся разница.
