Когда я подросла и смогла во время ходьбы держать маму под руку, как это заведено у голландок, моим главным развлечением стал совместный поход по магазинам. Обеим такая близость приносила невероятное удовольствие, и, когда мы ходили за покупками, мама весело и оживленно болтала. Тогда моя жизнь становилась более приятной, и я на время испытывала счастье, забывая о себе.
Мать советовалась со священником, не желая бесконечно рожать детей. Священник ответил, что она не имеет права отказывать мужу, поскольку обещала чтить его и повиноваться ему в святом таинстве брака. Поэтому мать была вынуждена уступать сексуальным домогательствам отца, однако эта хитрая лиса знала, как отомстить необразованному супругу. Она его высмеивала. В отцовском арсенале была лишь грубая сила, уступающая иронии и остроте ума матери.
Мама редко бывала довольна тем, что делает мой отец. Она насмехалась над ним, когда он играл на любимой скрипке, и в конечном итоге отец разбил инструмент о стену. Починить скрипку было слишком дорого, а потому он продал ее мастеру за какие-то двадцать пять гульденов – скрипку, которая была для него ценна, как Страдивари. Что с ним происходило, когда его никто не видел? Может, он стискивал зубы и плакал оттого, что жена с ним так поступает? Или месть находила свой путь через насилие?
Однажды во время яростной ссоры оба они забыли о том, что соседи за стенами все слышат. Мать громко высмеивала отца и подстрекала убить ее. Это было новым в их репертуаре. Некоторое время они переругивались, но вскоре оба погрузились в вихрь горьких оскорблений. Мы, шестеро детей, громко плакали, сидя в ряд за обеденным столом. Наши родители находились в гостиной, и мы отлично видели их через дверной проем. У папы в руках оказался большой нож для резьбы, а мама, задыхаясь, говорила: «Ну, давай же, давай! Убей меня!» – вызывающе глядя на него. Она сказала это много раз, и, чтобы не потерять свое лицо, отцу пришлось ее ударить. Она вскрикнула, и мы завопили еще сильнее. Родственная связь с нашими родителями на время разрушилась, о нас забыли, и мы – как пена – плыли в одиночестве по темному бурному океану.
Кровь вернула отца в чувство. Он схватил полотенце и обернул им шею матери, чтобы остановить кровотечение. Через некоторое время рана зажила и о ссоре забыли. Я заметила шрам лишь годы спустя на фотографии: мать лежала на кровати в доме для престарелых, нежно глядя на отца, держащего ее за руку. Так мои родители и жили – они действительно были влюблены и никогда бы не расстались, но при этом не переносили друг друга. Если страсть не может выражаться позитивно, она все равно найдет способы проявить себя.
КОГДА жизнь становилась тяжелой, я уносилась в мечты. Моими друзьями были куклы, делившие со мной каждый прожитый день. Кукол было несколько, и в моих глазах они были живыми. Я разговаривала с ними, шила для них одежду, укладывала их спать, дарила им цветы и проявляла нежные чувства. Мой умелый папа смастерил для кукол деревянный домик и покрыл его красной краской. Хотя маленькие пушистые клочки шерсти, лежавшие внутри в качестве ковров, были тем, что осталось от моего ручного кролика, я все равно их использовала. Они давали мне невероятное ощущение чистоты и мягкой свежести.
Только куклы видели мою подлинную личность. Я относилась к ним так, как предпочла бы относиться к окружающим, если б на это осмелилась. С куклами я была неутомимой, заботливой матерью, няней, сестрой, просящим о помощи ребенком и творчески решала возникающие проблемы. Куклы оставались для меня живыми до тех пор, пока мне не исполнилось десять. В одиннадцать лет они были живыми лишь иногда, и это зависело от того, как я на них смотрела.
Мой кукольный домик стоял на открытой площадке на верху лестницы, почти под потолком. Эта площадка была достаточно большой, чтобы там поместился матрас, и однажды я убедила родителей разрешить мне спать рядом со своей кукольной семьей. Однако из-за ночного посещения отца или, возможно, из-за ожидания этого кошмара я обмочила постель. Я ничего не рассказала, и никто не сделал мне замечания. Это было одновременно и облегчением, и поводом для беспокойства, поскольку мама, стиравшая простыни и стелившая на матрас чистое белье, должна была заметить случившееся. Почему она ничего не сказала? Страдала ли она от попыток примирить свое сознание с подобными проблемами? Она действительно не знала, что происходит или предпочиталаничего не знать? Вместо того чтобы защитить меня, она становилась все злее и по мере того, как я росла, начинала видеть во мне соперницу, унижая меня такими словами, как vuile dweil,«грязная тряпка».
МАТЬ пыталась находить способы сносить грубость и жесткость человека, требовавшего от нее исполнения супружеских обязанностей. Однажды она лечила ногу, разболевшуюся по неизвестной причине. Детям не объясняли, почему нога забинтована и почему мать не может подняться со стула. Она стонала, если кто-то проходил мимо, а когда я случайно споткнулась об нее, мать вскрикнула, сощурив глаза и кусая от боли губы. Мне тоже было больно: боль пробиралась по ноге как огненные ножи, и я заплакала. Однако тварь, которая росла во мне и кормилась подавленным гневом на мать, пряталась не слишком глубоко.
Временами эта тварь вылезала, чтобы укусить любого, кто окажется поблизости. Мне исполнилось почти двенадцать, когда матери стало ясно: она не может меня контролировать. Наступил день съемок – к тому времени в семье было уже семеро детей, – и в наш дом пришел самый настоящий фотограф. Я инстинктивно знала, что для матери возникла возможность показать в лучшем свете своего любимого сына Маркуса, четвертого ребенка и второго мальчика. У него были золотистые кудри, которых не стригли до тех пор, пока он не пошел в школу, и мои родители его обожали. Маркус просто не мог сделать что-то неправильно, но я знала, как подложить ему свинью и испортить это особое для матери событие: в отличие от отца она придавала большую важность тому, как наша семья выглядела на фотографиях.
Мать занималась младшими детьми и не могла уследить за всеми одновременно, что давало мне великолепную возможность периодически щипать своего семилетнего брата, в конце концов доведя его до слез. Со злобой, достойной паука, подражая тому, как учителя обращались со мной,я начала щипать его за румяные щеки, сдавливая кожу ногтями до тех пор, пока, наконец, красные опечатки на ней не перестали исчезать. Я задумала испортить его ангельский вид и заставить сильно расплакаться – тогда это будет заметно на снимках.
План удался, но моя проделка не осталась незамеченной, и мать пришла в ярость. Она не могла исправить ситуацию, однако остаток дня шлепала меня по лицу и проклинала, если мы оказывались поблизости друг от друга. Я не пыталась спрятаться, интуитивно понимая, что каждая пощечина лишь подтверждает мою победу. В конце концов, отец, что было для него нехарактерно, приказал ей прекратить, поскольку атмосфера в доме стоит невыносимая.
Меня мучило искушение убить обоих родителей. Я выдумывала сложнейшие схемы их умерщвления и однажды почти убедила себя, что смогу сделать это и избежать наказания. Потом я засомневалась, не в силах поверить в собственную порочность. Мое «настоящее я» казалось отвратительным и легко обнаруживало себя под показной вежливостью. Я была уверена, что суть моя насквозь прогнила. Религия лишь подтверждала это. Как я могла думать о себе иначе, если покупала матери ко дню рождения коробку шоколадных конфет, тратя на это свои скудные сбережения, съедала на пробу одну конфету, а потом и все остальные – ведь не дарить же початую коробку.
Тем не менее, несмотря ни на что, я все еще любила Бога, и мое чувство было естественным, возникая, когда для него появлялась возможность. Я любила не Бога страха и наказания, а Бога – заботливого родителя, небесного отца, чей ребенок мог считать его добрым и нежным. Некоторые взрослые в моей жизни были именно таковы – дядя Кес, отец Янус, а иногда даже родители и учителя. Когда я чувствовала Бога в сердце, то дрожала от радости в ожидании святого причастия.
