Она заметила, что он смотрит на бутылку.

— Я тоже могу не пить.

— Все нормально. А для чего ты ходила сегодня к отцу Джеку?

— Чтобы попрощаться. — Она поставила бутылку на стол и сцепила руки. — Я уезжаю.

— Куда?

— В Нью-Йорк.

Майк отложил вилку, чувствуя, как в душе зашевелился страх.

— Один знакомый — собственно, знакомый одного моего знакомого — переносит свой бизнес в Японию, — пояснила Джесс. — Ему принадлежит замечательная квартира в Верхнем Ист-Сайде, и он сдает ее мне на несколько месяцев. Там очень красиво. Грех не воспользоваться такой возможностью.

— Наверное, это дорого.

— Точно. Но у меня есть деньги, которые оставила Мама, а теперь еще и облигации. Квартира находится на пятнадцатом этаже, и из нее открывается прекрасный вид на город. Очень красиво.

«Да, ты уже дважды упомянула об этом».

Он спросил:

— А почему Нью-Йорк? Почему не Сан-Диего? Там живет твоя сестра с детьми.

Джесс помолчала и облизнула губы.

— Тебе никогда не хотелось сорваться с места и начать все с нуля там, где тебя никто не знает?

— Конечно, я думал об этом.

«В ту ночь на Холме я отчаянно желал этого», — мысленно добавил Майк.

— Ну и почему же ты этого не сделал?

Он снова взял в руку вилку и задумался.

— Как-то утром, наверное, месяцев через шесть после того, как твоя мать переехала сюда, мы с ней пили кофе. Я еще сказал, что мне очень нравится этот дом, а она ответила: «Здесь нет воспоминаний, одно эхо». Я навсегда запомнил ее слова.

— Дело не только в том, что люди оглядываются тебе вслед, — сказала Джесс. — Когда умер мой отец, он оставил ей два полиса страхования жизни и кругленькую сумму, так что маме не о чем было беспокоиться. Она и дом этот купила в расчете на меня, полагая, что Рэйчел и Сьюзен будут рядом и у нее появятся внуки. Но потом Рэйчел уехала, а Сьюзен… Словом, она никогда особенно не хотела иметь детей, так что после исчезновения Сары мама… просто продолжала мечтать о другой жизни. Я не хочу стать похожей на нее. Все время бояться, потому что я хотела, чтобы все было по-другому. Ты меня понимаешь?

— Конечно.

— Ты будешь продавать дом?

Майк пожал плечами.

— Когда-нибудь.

— Она больше не вернется, — мягко сказала Джесс.

Он поднес к губам баночку с колой и сделал большой глоток, чувствуя, как она обожгла ему пищевод. Он злился, но не понимал почему. Злость была вызвана отнюдь не ее замечанием о Саре или продаже дома. Она уже говорила об этом раньше, так почему же он злится именно сейчас?

Все дело в Нью-Йорке. Рвалась последняя ниточка, соединявшая его с Сарой.

Майк опустил баночку на стол и потер логотип большим пальцем.

— Ты видишь ее?

— Я не забыла ее. Я думаю о ней постоянно.

— Я имею в виду, когда ты закрываешь глаза, ты представляешь ее такой, какой она стала сейчас?

— Я помню Сару такой, какой она была.

— А я больше не вижу ее лица. Я слышу ее голос, я помню все, что она делала и говорила, но ее лицо остается размытым пятном. Раньше со мной такого не бывало.

— Когда ты пил.

Майк кивнул. Выпив, он ложился на кровать Сары, закрывал глаза и ясно видел ее как живую, и они вдвоем вели долгие и потрясающие разговоры.

Джесс сказала:

— Сегодня я была в книжном магазине, и какой-то малыш, лет четырех, не больше, стоял в очереди, держа в руках книжку «Дайте дорогу утятам». Помнишь, как ты в первый раз прочитал ей эту сказку?

— Саре тогда было около трех. Ты подарила ей эту книжку на Рождество. Она стала ее любимой.

— После того как ты в первый раз прочитал ее ей, Сара умоляла нас отвезти ее в Бостон, чтобы посмотреть на утят, помнишь?

Майк почувствовал, как его губы раздвигаются в улыбке. Он вспомнил разочарование Сары, когда она узнала, что лодки в форме лебедей в Центральном парке не были настоящими лебедями. И как это разочарование сменилось слезами, когда Сара увидела бронзовую скульптуру мамы-утки с утятами. Это — не утки из сказки, папочка. Эти утята не настоящие. А на обратном пути домой Сара придумала объяснение: Я знаю, почему утята сделаны из металла, папочка. Это чтобы люди не могли сделать им больно. Дети садятся на спины маме-утке и утятам, а если бы у меня на спине целый день сидели люди, то она бы сильно болела. Днем они сделаны из металла, чтобы им не было больно. Л по ночам, когда все лежат в своих кроватках и спят, они превращаются в настоящих уток и идут плавать в озеро вместе с настоящими лебедями. Сара сидела на заднем сиденье «эксплорера», рассказывая ему об этом. Стекло было опущено, и встречный ветер трепал ее светлые волосы, бросая их ей в лицо, и на Саре была белая панама и розовый сарафан, которые подарила ей на день рождения мать Джесс. Сара уже посадила на платье шоколадное пятно.

Лицо Сары вновь расплылось и стало таять.

«Нет, Сара, пожалуйста. Не бросай меня!»

Фрэнсис Джоуна сидел во главе обеденного стола, прижимая к лицу кислородную маску. Глаза и щеки у него ввалились, кожа пожелтела и туго обтянула кости, а черный свитер болтался на нем, как на вешалке. Его некогда седые волосы выпали окончательно.

Худенькая брюнетка с коротко подстриженными каштановыми кудряшками, разделенными на прямой пробор, поставила перед ним стакан воды с соломинкой, и Джоуна кивнул ей в знак благодарности, а костлявые пальцы его свободной руки потянулись через стол и накрыли ее ладонь.

«Наверняка частная сиделка или социальный работник из хосписа», — подумал Майк. Мать Джесс сражалась с раком легких, а когда стало ясно, что врачи бессильны ей помочь, Джоди предпочла умереть дома, в собственной постели. Тогда у нее поселился социальный работник из хосписа, тучный терпеливый мужчина с теплой улыбкой, чьей единственной целью было облегчить боль и страдания Джоди.

Майк сидел в своем грузовичке, припаркованном на другой стороне улицы, курил и наблюдал за тем, как Джоуна оторвался от соломинки и задышал часто и мелко.

«Разворачивайся и уезжай отсюда».

«Посмотри на него. Он может умереть в любую минуту».

«Ему достаточно сделать один звонок, и полиция упрячет твою упрямую задницу в кутузку».

«Он знает, что случилось с Сарой. Я не могу допустить, чтобы он унес это с собой в могилу».

Как представлялось Майку, то немногое, что еще оставалось человеческого в Джоуне, та сторона его натуры, которая подвигла его сегодня обратиться к отцу Джеку и покаяться в своих грехах, еще не умерла окончательно и к ней можно было достучаться. Отец Джек не мог открыть ему того, что было сказано на исповеди, но, быть может, он настоял на том, чтобы Джоуна, дабы получить прощение, признался в том, что знает, и тем облегчил страдания жертв.

Майк открыл дверцу грузовичка, вылез и осторожно прикрыл ее за собой.

Снаружи было холодно и сыро. Он пересек улицу и свернул за угол, направляясь к калитке, ведущей к дому Джоуны. Свет на крыльце не горел. Хорошо. Он отпер калитку, распахнул ее и осторожно зашагал по подъездной дорожке к ступенькам. Поднявшись по ним, он остановился перед знакомой, выкрашенной в синий цвет дверью с овальным толстым стеклом, которое он уже видел четыре года назад.

Вот только тогда он, спотыкаясь, взлетел на крыльцо и принялся барабанить в дверь кулаком, другой рукой терзая кнопку звонка, пока дверь не распахнулась и на пороге нe появился Джоуна в помятых штанах армейского образца и желтой майке, с всклокоченными со сна волосами, растерянно моргающий и еще не до конца проснувшийся.

— Где она?

— Я не имею никакого отношения к тому, что произошло с вашей дочерью, мистер Салливан. Я невиновен.

— Невиновные люди не меняют фамилии и не пытаются скрыться.

— Вы пьяны, мистер Салливан. Прошу вас, идите домой.

Джоуна попытался закрыть дверь, но Майк выставил руку и не дал ему сделать этого.

— Ты скажешь мне, что случилось с моей дочерью.

— Только Господу известна вся правда.