Мы едем на юг вдоль долины реки Неретвы.
Пьетро молчал довольно долго, внимательно смотря на дорогу. Он знает, что сидит рядом с бойцом, ветераном, и сейчас представляет себе призраков, выходящих из леса.
В ушах наушники iPod, а на коленях развернута карта Боснии и Герцеговины. Гойко ведет машину, рука высунута из окна, постоянно отпускает руль, чтобы взять немного чипсов с сыром у Пьетро из пачки или показать ему что-нибудь на карте.
— Что ты слушаешь?
Пьетро вытаскивает один наушник и вставляет его в ухо Гойко:
— Васко Росси.
Навстречу нам едет грузовик и едва не задевает нас, наполняя нашу машину вонью. Гойко будто не замечает, повернулся к Пьетро:
— А кто это?
Пьетро в ужасе:
— Ты не знаешь?
— Не знаю.
— Он поэт.
Гойко снимает наушник:
— Такое впечатление, что он сидит на толчке и тужится…
— Да он стадионы собирает!
Бывший боснийский поэт пожимает плечами:
— Иди в задницу, поэты не собирают стадионов!
— Сам иди в задницу — он собирает!
— По-твоему, что такое поэзия?
Пьетро смеется, тянет свое «ну…», поворачивается ко мне, спрашивает:
— Мы что, в школе?
Гойко настаивает:
— О чем говорит хорошая поэзия?
Пьетро мямлит, пытаясь выразить свои мысли:
— О чем-то, от чего тебе больно… хотя, если тебе это выскажут, станет приятно… почувствуешь голод… чего-то захочется…
Гойко вопит от радости:
— Молодец! — В упор спрашивает у него: — Захочется чего?
Смотрит на него, ожидая ответа; наверное, такие глаза у него были, когда он готовился убить кого-нибудь, нажать на спусковой крючок, на какое-то мгновение сосредоточиваясь в тишине…
— Ну… бутер или девушку.
Пьетро грубо смеется, желая побыстрее отделаться от этого разговора, который становился серьезным, как и лицо Гойко.
— Убери бутерброд и оставь девушку.
Пьетро кивает и, я уверена, краснеет. Гойко ждет еще немного, потом спускает курок.
— Любовный голод, — говорит, и теперь уже у него дрожит голос.
Пьетро кивает. Он знал ответ, но стеснялся меня.
— Хороший поэт морит тебя любовным голодом. — Гойко отпускает руль, чтобы ударить по животу Пьетро. — Вот здесь! Запомни это!
— Васко Росси морит любовным голодом.
Гойко кидается на руль, кусает его:
— Дрочит он, а не морит голодом, дрочит!
Я сержусь. Еще один грузовик чуть не сбил нас, дорога сузилась, идет вдоль скалы, обрывающейся в пропасть. Гойко советует мне успокоиться, потому что он отличный водитель, а по этим дорогам ездят только так, с фантазией. Отвечаю, что мне нет дела до боснийских фантазий, я не хочу упасть в одну из этих расщелин между горами. Мне страшно, а вдруг с Пьетро что-нибудь случится… глупый несчастный случай, как с Диего.
Гойко ищет мой взгляд в зеркале заднего вида, хлопает густыми ресницами:
— Однажды я уже довез вас целыми и невредимыми… расслабься.
Подмигивает мне, и сейчас мне кажется, что его злость так и осталась при нем. Обдает взглядом как грязью.
Неретва стала шире, открылась… будто это не река, а часть моря, большое хрустальное озеро. Мы останавливаемся. Снизу поднимается свежий прохладный воздух.
Мы держимся за парапет длинного железного моста, переброшенного над потоком. Пьетро фотографирует меня на сотовый, дважды просит передвинуться: сначала слишком много света, потом — реки не видно.
— Куда я должна встать?
Еще раз просит отойти назад на несколько шагов. И все равно недоволен.
Его отец, когда меня фотографировал, не просил стоять неподвижно, снимал спонтанно, я этого даже не замечала. Ненавидел, когда я пыталась позировать… его фотографии были пощечиной, сюрпризом. Я часто встречалась на его пленках. «Не оставлю тебя в покое, мне надо всегда возвращаться к тебе», — говорил он. Потом, оставшись одна, в те минуты, когда я себе казалась наиболее безобразной, погруженной в себя, я тысячу раз думала — вот сейчас, в этом убожестве, он сфотографировал бы меня и вернул бы мне мой облик на листке глянцевой бумаги, рассказав о моих мыслях. «Посмотри на себя, Джемма, зачем ты так терзаешься, какая ты глупая…»
Прогуливаемся вдоль реки. Пахнет жареным мясом. Несколько семей с детьми устроили на пикник, на оборудованной для барбекю площадке. Пьетро просит разрешения сфотографировать их компанию. Какая-то женщина предлагает ему кусок баранины, сначала он отказывается, помотав головой, потом все же берет:
— Hvala!
— Dobar dan!
Когда садимся в машину, Гойко интересуется, вкусное ли мясо, Пьетро, облизывая пальцы, отвечает — вкусное. Протягивает ему баранину, держа за кость:
— Хочешь попробовать?
Гойко откусывает слишком большой кусок, и Пьетро злится. Некоторое время они препираются, как двое ровесников, как двое голодных мальчишек, которым еще расти.
Потом Гойко громко пукает. Пьетро орет:
— Фу, противно!
Гойко невозмутимо отвечает:
— Небольшая лирическая композиция…
Пьетро смеется как сумасшедший, напрягается, пукает с отвратительным звуком, еще больше по-боснийски, чем Гойко.
— Послушай, какой сонет…
Гойко становится темно-лиловым от смеха.
— Белые стихи! — крякает он сквозь рыдания.
Кричу им, что они свиньи, я не могу с ними ехать.
Снова крутые повороты, посеребренные расщелины, словно седые бороды среди леса.
Теперь мой сын и мой друг снова разделили наушники iPod, и Гойко поет припев песни итальянского поэта, собирающего стадионы.
Жить… жить… жить…
Высокие одинокие деревья похожи на кулисы, закрывающие небо на этой слишком узкой дороге, на которой встречные машины чуть не касаются друг друга и ты чудом остаешься жив.
Чья-то собака, натянутые веревки с бельем, грядки салата, деревенская мечеть. Самая обычная жизнь.
Здесь прошла война со своими орлами и тиграми, с бывшими фанатами белградской «Красной Звезды», скрывшими лица под капюшонами, словно палачи.
Они шли, сжигая деревни, убивая мужчин, насилуя женщин. И только немногие оставшиеся в живых бежали по дорогам, ведущим в другую деревню, с которой произошло то же самое. Смерть продвигалась вперед, веяла всюду, как ветер с моря. Спрашивается, как могут они возделывать эту землю, выращивать помидоры, савойскую капусту, когда ночью удоды, показавшись из леса, снова напоминают о крике душ. О мертвецах, погруженных на грузовики и сваленных в кучу, как мусор.
Гойко рассказывает, что делали оставшиеся в живых все эти годы. Ждали, когда их вызовут для опознания. Выстраивались в очереди перед столом, чтобы посмотреть на останки, сломанные очки, кроссовки «Adidas», куски джинсов «Rifle» или «Levi’s», часы «Swatch».
— Потому что они умерли в наше время и носили те же марки, что и мы.
Пьетро перестал фотографировать.
Сколько времени потребуется, чтобы очистить землю, в которую радиоактивное излучение зла проникло столь глубоко?
Прошло немногим меньше шестнадцати лет — столько моему сыну, сидящему впереди меня, его юному затылку.
Его отец говорил, что затылок хранит запах рождения, ветра, принесшего семя. Как борозда на земле.
Останавливаемся в Мостаре. Пьетро хочет сфотографировать знаменитый мост. Гуляем по переулкам, где булыжники мостовой уложены прямо в глину. Кругом веселье, туристы в шлепанцах, маленькие магазинчики с безделушками.
Город и есть мост, который называли Старым, имея в виду старого друга, хребет из светлого камня, соединяющий две части города, христианскую и мусульманскую. «Старый» прожил почти пять веков, а уничтожили его за пять минут.
Пьетро не понимает, почему католики и мусульмане воевали друг против друга.
— Они же вначале все вместе были против сербов…
Гойко объясняет ему, что ненависть быстро разрастается, как дырка в кармане.
— Под конец уже мусульмане воевали против мусульман.
