– Да! – неожиданно для Бааламестре выкрикнул Гатов. – Да!

И заслужил одобрительное:

– Мне нравится, что ты снова спятил, сынок, теперь мы говорим на одном языке!

Три лиги.

Сказать, что паровинг болтало, – не сказать ничего. Машину трясло так, что скрип фюзеляжа заглушал вой турбины. Корпус ходил ходуном, и Бааламестре, чтобы удержаться на ногах, вцепился в кресло второго пилота. В котором веселился поймавший кураж Павел.

– На стекле появился лед!

– А ты думал, здесь так же жарко, как внизу?

– Я вообще об этом не думал!

– Идиот!

– Я знаю!

Гатов принялся лихорадочно чиркать что-то в записной книжке.

– Меня сейчас вырвет!

– Получишь два наряда, пузо!

– Хоть десять!

– Первый двигатель глохнет! – деловито сообщил Павел, не отрываясь от записной книжки. – Я слышу.

– Ресурса остальных достаточно?

– Да!

– Тогда вперед и вверх!

– Согласен, старик!

Три с половиной лиги.

– Мы все умрем!

– Ты говорил, что на борту есть парашют. Надень его и выкинься, раз страшно!

– Адмирал!

– Тихо, толстый, я занят! – Старик не сводил глаз с неба. С чердака неба, на котором он никогда не был.

Скорость, высота, болтанка и хриплое дыхание. Надрывались все: и люди, и машина, но паровинг упрямо таранил небо, словно Даркадо решил вывести его прямиком в Пустоту.

Четыре лиги.

Видимость ноль, сбоят уже два двигателя, давление в кузеле падает, старик смеется, Каронимо бормочет молитву, а Павел удовлетворенно захлопывает записную книжку и прикасается к плечу Даркадо:

– Кто-то должен сообщить, что эксперимент прошел удачно.

Старик смотрит на магистра, и тот добавляет:

– Синьор адмирал. – Пауза. – Вы.

– Не только ты умеешь выходить за грань, Гатов, – скрипит Даркадо. – Не только ты.

Старые руки крепко держат штурвал, направляя паровинг вперед и вверх.

– Я это понял, – шепчет магистр.

– Вот и молодец.

Четыре лиги, куда уж больше? Адмирал вздыхает и направляет машину вниз. Рекорд есть, приключение закончилось, и настроение на пять с плюсом. И будет оставаться таким еще долго. Очень-очень долго.

– Я все еще пилот, сынок, я все еще пилот.

– Вы – лучший.

– Это невозможно, – стонет Бааламестре и складывается пополам, стремительно избавляясь от завтрака.

– Откуда ведро? – поинтересовался Даркадо.

– Припас на всякий случай, – докладывает магистр.

– Ты действительно гений, – ухмыльнулся старик. – И выглядишь не таким нахальным, как на земле.

– Я ведь сказал, что все понял.

– Но машину ты построил отличную, – продолжил адмирал. – Я думал, мы развалимся на двух лигах.

– Я тоже.

– Хорошо, что мы думали неправильно.

Лед постепенно сходил со стекла, и испытатели увидели на горизонте маленькую точку – Мелепорт. Такой родной, такой желанный…

– Спасибо, – тихо произнес Павел.

– За что?

– Без вас мы не забрались бы так высоко, синьор адмирал.

– Не за что. – Даркадо помолчал, улыбнулся и закончил: – Вперед и вверх, сынок, вперед и вверх. Пусть эта фраза станет и твоим девизом.

– А я так скажу: фотографии ваши – ерунда новомодная! – горячился пожилой фермер за соседним столиком. – Сегодня они есть, а завтра все забыли, чего-нибудь еще придумали. А картины – вот они, триста лет висят и еще столько же будут!

И фермер махнул рукой на стены, где между старинным оружием и доспехами красовались аляповатые работы провинциальных мастеров кисти, изображающие наиболее значимых посетителей харчевни, как поодиночке, так и компаниями. Традиция сия возникла на десятую годовщину сноса общественной конюшни и свято почиталась завсегдатаями «Дуба».

– Так ведь картины никто не снимает, – попытался урезонить фермера собеседник. – Будут вместе с фотографиями висеть.

– Это они сейчас говорят, что будут, а завтра возьмут да все поменяют.

– Не рискнут, – уверенно ответил рассудительный. – Зачем все переделывать?

– Ты сам сказал: новое время.

– Ну…

– Вот тебе и «ну».

Порою здоровый лингийский консерватизм давал настолько удивительные всходы, что оставалось лишь руками развести. Обсуждение предложенного новшества шло в «Золотом дубе» уже третью неделю. Специально выделенная стена пестрела короткими записками и целыми трактатами разнонаправленного содержания, шумные дискуссии собирали десятки участников, а предстоящее в ближайшее воскресенье голосование грозило прибытием всего населения Даген Тура, включая трезвенников, язвенников и грудных младенцев. Традиция трещала под напором новомодного фотографического искусства, и никто не мог с уверенностью сказать, чем закончится противостояние.

Однако офицеры «Амуша» были озабочены куда более важной темой.

– На Кардонию? – переспросил Бедокур.

– Так сказал Валентин, – уточнил Хасина.

– Валентин зря не скажет, – уныло протянул Бабарский. И вздохнул.

– Ты что, расстроился? – удивился Мерса.

– Не уверен, что мессеру сейчас следует отправляться на цивилизованные планеты, – пробурчал ИХ. – Нет лучшего способа развеяться, чем оказаться в какой-нибудь дикости.

– Кардония – это хорошо, ипать-копошить, – ухмыльнулся Галилей. – У меня как раз свуя заканчивается, а на диких планетах трудно отыскать достойных поставщиков.

– На диких планетах трудно отыскать удобные дороги и пролетки с мягкими рессорами, – произнес Бедокур. И перевел взгляд на медикуса: – Что у мессера с ногами?

– С одной получше, месе карабудино, с другой… – Альваро поморщился и честно ответил: – С другой – так себе.

– А ты для чего?

– Я стараюсь: ежедневный массаж, упражнения, – мази…

– Порошки пропиши, ты в них мастак.

– В порошках Галилей мастак, – съязвил Хасина.

– Мои порошки мессеру вряд ли помогут, – пробормотал астролог. А в следующий миг оживился: – Правда, есть на примете одна веселая смесь, ипать-копошить, но эффект краткосрочный, на пару часов, не больше.

– Порошки не всегда помогают, – авторитетно сообщил Бабарский. – Вот, к примеру, выгнуло меня позавчера хроническим защемлением, я в аптечке порылся, отыскал что-то от изжоги, но выгиб только компрессом снял, который мне Альваро наложил.

– Ты мне новый микроскоп обещал, месе карабудино, – тут же напомнил медикус.

– Не обещал, – хладнокровно отозвался ИХ.

– Обещал.

– Если бы я за каждую свою болячку кому-нибудь чего-нибудь обещал, мессер давно разорился бы.

– Это если бы ты исполнял обещания.

– Вот и смирись.

– Гвини патэго! Так я тебе и скажу в следующий раз.

– Тогда тебе микроскоп точно никто не купит.

Маленький Бабарский служил на «Амуше» большим суперкарго и цепко держал в пухлых ручках все финансы цеппеля. ИХ обожал делать прибыль и любоваться на нее, с наличными же расставался неохотно, но если Помпилио приказывал купить оборудование, приобретал только самое лучшее.

– А это еще что за цепари? – вяло осведомился Галилей, тыча трубкой в сторону входа.

У дверей «Дуба» осматривались шестеро мужиков в военной форме.

– Вояки с «Дер Каттера», – определил Бедокур.

– С какого еще «Каттера»?

– Пока ты в отключке валялся, в Даген Тур доминатор прибыл, – сообщил Бабарский. – У вокзала трепыхается.

– Я не валялся, а дремал перед сэнским раствором, внятно? – объяснил астролог, продолжая таращиться на военных. – Надо было сил набраться.

Из всех офицеров Галилей Квадрига выглядел наиболее молодо и одновременно – болезненно. Точнее – расслабленно, поскольку астролог «Амуша», как, впрочем, почти все его коллеги, отходил от Пустоты с помощью проверенных, но запрещенных препаратов разной степени тяжести. Роста он был невысокого, а телосложения хлипкого, идеально гармонирующего с вялыми движениями. Одевался Галилей просто: тельник с длинными рукавами, штаны с накладными карманами, в холодную погоду – цапа, но обожал яркие детали. Сейчас, к примеру, левое запястье астролога перехватывал шелковый платок кричаще-желтого цвета.