Поезд приезжает в Женеву ранним вечером, Артур поднимает глаза от книги и видит спинку стоящего перед ним кресла. Прочитав аннотации в интернете, он ожидал, что это будет утомительная автобиография, с привязками к важным политическим датам. Оказалось же, что текст пропитан гуманизмом и личным мужеством. Артур снова смотрит на фотографию, и ему кажется, что он позорным образом не готов к этому интервью.

Он проходит таможню, покупает швейцарские франки, ловит такси, чтобы добраться до ее дома: для этого надо лишь пересечь французскую границу. Водитель высаживает его на мокрой проселочной дороге; красные фары машины исчезают за холмом. Артур весь вспотел, он не уверен в себе, к тому же опоздал. Он не любит опаздывать, но тем не менее все время это делает. Он потирает руки, дышит на них, пальцы окутывает облачко пара. Он приехал куда надо: тот номер дома, и сосны растут, как описано. Вскоре он находит калитку в плетеной изгороди и заходит. Дом построен из крепких деревянных балок, с карнизов свисают сосульки, похожие на заостренные шляпы чародеев. Артур отламывает одну из них – он никогда не мог отказать себе в этом удовольствии – разворачивается и смотрит на сумеречное небо. Облака плотным слоем покрывают Альпы. С сосульки по запястью течет вода.

У него за спиной открывается дверь.

– Здравствуйте, простите за опоздание, – говорит он и переходит на немецкий. – Простите, я просто видом любовался.

– Входите, – говорит хозяйка. – Только сосульку прошу оставить на улице.

Гостиную озаряют лампы в цветочных горшках, в свете которых видны столбы пыли. На журнальном столике черного дерева, испещренном полумесяцами следов от кружек, стоит переполненная пепельница. Со стен хитро смотрят африканские боевые маски. Книжные полки забиты, как дом, в который уже никого не подселяют. В комнате сильно пахнет табачным дымом и больницей.

Седые волосы Эрцбергер коротко подстрижены, когда она проходит под лампами, можно разглядеть кожу у нее на голове. Она высокая. На ней свитер ручной вязки: горловина растянута, как резинка у старого носка. В качестве брюк – фланелевые пижамные штаны, на ногах – тапочки из овчины. При виде этой картины Артур снова вспоминает, что холодно, и начинает дрожать.

– Что вам предложить? Я пью чай.

– Я тоже с удовольствием выпью чаю.

– Полагаю, – начинает она, уже поворачиваясь к кухне, – вы пишете мой некролог?

Вопрос застает Артура врасплох.

– М-м, – отвечает он, – почему вы так подумали?

– Ну а что же вы пишете? По телефону вы сказали, что биографический очерк. – Она исчезает на кухне и через минуту возвращается с кружкой, из которой идет пар. Ставит ее на столик, указывает гостю на черное кожаное кресло, а сама садится на диван, который даже не прогибается под ее весом – она сидит на нем, как на большой ладони. Эрцбергер протягивает руку и берет со стола пачку сигарет с зажигалкой.

– Ну, вообще-то да, – признается Артур, – я ради этого сюда приехал. Я пишу некролог. Наверное, звучит ужасно…

– Нет, нет. Мне даже нравится. Так я буду знать, что там все будет верно. Ведь после его выхода я вряд ли смогу подать на вас жалобу, не так ли? – Она кашляет, прикрывая рот сигаретной пачкой. Потом закуривает. – Будете?

Артур отказывается.

Струйка дыма вырывается у нее изо рта, грудь вздымается, и дым втягивается обратно.

– Вы прекрасно говорите по-немецки.

– Когда я был подростком, я шесть лет прожил в Берлине. Мой отец работал там корреспондентом.

– Да, точно, вы сын Р. П. Гопала, да?

– Да.

– И вы пишете некрологи?

– В основном.

– Пробились в низы, да?

Артур вежливо улыбается. Обычно, узнав, что он работает на международную газету в Риме, люди преисполняются к нему уважением – ну, пока не узнают, о чем именно он пишет.

Эрцбергер продолжает:

– Мне нравились книги вашего отца. Как там это было, со словом «слон» в названии? – Она бросает взгляд на книжную полку.

– Да, – говорит Артур, – он был отличным писателем.

– Вы так же хорошо пишете?

– Увы, нет. – Он делает маленький глоток чая, потом достает блокнот и диктофон.

Хозяйка тушит сигарету в пепельнице и дергает за нитки на тапочках.

– Еще чаю?

– Нет, мне хватит, спасибо. – Артур включает диктофон и задает вопрос о начале ее карьеры.

Она с нетерпением отвечает, добавляя:

– Вам следует спрашивать о другом.

– Я понимаю, что это избитые вопросы. Но мне надо подтвердить кое-какие факты.

– Это все есть в моих книгах.

– Я знаю, просто…

– Спрашивайте что хотите.

Артур достает ее мемуары.

– Кстати, мне понравилось.

– Правда? – Лицо ее озаряется, и она быстро делает затяжку. – Жаль, что вам пришлось читать эту скучищу.

– Мне не было скучно.

– А по мне так это очень скучно. Полагаю, в том-то и проблема, когда пишешь книгу о своей жизни. Закончив, ты уже и слышать об этом ничего не хочешь. Но перестать говорить о собственной жизни сложно – особенно в моем случае! – Она с участием подается вперед. – Мистер Гопал, мне, между прочим, нравятся некрологи. Я не хочу, чтобы вы подумали, что я невысокого мнения о вашей работе. Я надеюсь, вы так не восприняли мои слова?

– Нет, нет.

– Хорошо. Мне от этого легче. А когда я смогу прочесть статью?

– Это, к сожалению, невозможно. Такие у нас правила. Иначе все будут требовать что-нибудь подредактировать. Мне очень жаль.

– Досадно. Я бы с радостью узнала, какой меня запомнят. Раз в жизни хочется прочесть статью, а тебе не дают! А, ладно. – Она взвешивает пачку сигарет на ладони. – Наверное, люди ужасно расстраиваются при виде вас с вашим блокнотом. Нет? Это ведь как когда приходят из похоронного бюро, чтобы измерить рост почтенной вдовы.

– Надеюсь, что я все же не такое ужасное впечатление произвожу. Хотя, честно говоря, многие не осознают, за чем именно я пришел. Но я рад, что сегодня мне не надо притворяться, – говорит он. – Так проще жить.

– А будет ли мне проще умирать?

Артур пытается засмеяться.

– Не обращайте на меня внимания, – говорит Эрцбергер. – Я просто играю словами. В любом случае я не боюсь смерти. Совсем не боюсь. Нельзя бояться того, чего не испытал. Мы сталкивались лишь со смертью других людей. Не самое страшное. Хотя, естественно, довольно страшно. Я помню, как впервые умер мой близкий друг. Когда это было, наверное, в 1974-м? Вальтер, про него есть в книге, он всегда ложился спать в жилетке, если помните. Он заболел, я оставила его в Вене, и он умер. Я так боялась болезни. Меня пугало… что? Не то что я заболею и умру. Даже тогда, на каком-то примитивном уровне, я понимала, что в смерти было самым страшным: то, что уходят всегда другие. И это тяжело; именно с этим я не могла примириться, когда умер Вальтер, и впоследствии тоже так и не научилась.

– Знаете, я считаю, что к смерти относятся неправильно. Собственная жизнь – не самая великая потеря. Это вообще не потеря. Для других, возможно, и да, но не для самого себя. Для человека это просто окончание его жизненного опыта. Он ничего не теряет. Понимаете? Возможно, это тоже всего лишь игра слов, потому что от этого страх не становится меньше, так ведь? – Она отпивает глоток чая. – Чего я боюсь, так это времени. Вот он, дьявол: подгоняет нас, когда мы хотим понежиться, настоящее стремительно проносится мимо, тут же становясь прошлым, его невозможно ухватить, да и это прошлое тоже быстро переходит в разряд вымышленных рассказов. Мое прошлое вообще не кажется мне реальным. Живший там человек – это не я. А настоящее «я» как бы постоянно растворяется. Как говорил Гераклит: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». И это абсолютно верно. Мы тешим себя иллюзией непрерывности жизни, и мы называем это памятью. Поэтому, наверное, самым большим нашим страхом является не окончание жизни, а окончание этих воспоминаний. – Она вопросительно смотрит на Артура. – Разумно я говорю? Есть в моих словах смысл? Или это полный бред?