— Но журналистика у нее в крови, — напомнил ему Барт. — Ее прадедушка издавал газету в маленьком английском городке — и, клянусь Богом, это была одна из лучших газет в тогдашней Англии! Дедушка работал в «Таймс». Отец начинал там же, потом перешел на телевидение...

Помолчав, он продолжал:

— Это сидит в генах. Думаешь, почему я не могу жить без моря? Да потому что дедушка с материнской стороны у меня был капитаном. Вряд ли кто-то из твоих предков занимался компьютерами, — улыбнулся он, — но, если ты пороешься в семейных архивах, думаю, найдешь там прадедушку-изобретателя или что-то в этом роде.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Ван. — Но ведь желание иметь семью и детей тоже сидит в генах... по крайней мере у большинства людей. У Энни щедрое, любящее сердце, одной работы ей для счастья мало. И потом, журналистика сильно изменилась со времен ее дедушки. Сейчас это довольно грязное ремесло. Ты можешь представить себе, как Энни, размахивая фотоаппаратом и расталкивая своих коллег, спешит к месту катастрофы, чтобы сделать леденящий душу репортаж для какой-нибудь желтой газетенки?

— Да, у журналистики есть своя темная сторона, — сухо ответил Барт. — Но ни одна профессия — даже святая профессия врача — не свободна от грязи. Ты, Ван, не можешь решать за Энни, как ей строить свою жизнь. Пусть разберется во всем сама. Я понимаю, что ты чувствуешь, сынок, — добавил он. — Но прошли те времена, когда женщины во всем повиновались мужчинам. Даже тридцать лет назад... да, уже в то время женщина, которую я любил, отказалась в угоду мне ломать свою жизнь.

— Может быть, теперь она об этом жалеет.

— Да нет, не думаю. Со мной ее ждала очень нелегкая жизнь...

— Но я не предлагаю Энни трудной жизни! У нее будет все, что она захочет!

— В данный момент она хочет развиваться как творческая личность. А ты пытаешься привязать ее к своему поместью. Лучше потерпи и дай ей самой разобраться в том, что для нее важнее.

— И долго мне придется ждать? — поморщившись, поинтересовался Ван.

— Кто знает? Но одно я скажу тебе точно: не стоит идти под венец, если жених хочет одного, а невеста — совсем другого. Это верный путь к разводу.

Энни догадывалась: между мужчинами произошел, по определению дяди Барта, «разговор по душам». Но о чем шел разговор и чем кончился, ни Барт, ни Ван ей не рассказали, а она и не спрашивала.

К ее облегчению, после этого разговора Ван перестал на нее давить. И в последующие несколько месяцев не заговаривал ни о переезде в Оренго, ни о свадьбе. Видимо, он решил пока оставить все как есть.

Прошла зима. В марте Энни отправилась в командировку в Лион — собирать материал для статьи о семье одного из знаменитых «мануфактурных королей». Именно там Энни обнаружила, что у нее задерживаются месячные.

Прошло два дня — Энни забеспокоилась, а на третий день просто запаниковала. Разумеется, она понимала, что для задержки могут быть десятки причин, но в данном случае ни одна из них не подходила. У Энни не было проблем со здоровьем, и стрессов она не испытывала, по крайней мере не больше, чем любая журналистка. Оставалось одно объяснение: привычные средства предохранения ее подвели. Она беременна.

По дороге в Париж Энни не строчила в блокноте, как обычно. Она сидела, тупо уставившись в окно.

Энни хотела иметь детей, но только не сейчас, а когда сделает себе имя в журналистике. Лет через семь-восемь, не раньше.

Вана дома не было: он должен был вернуться из Штатов только вечером. Энни бесцельно бродила по квартире, всей душой желая, чтобы Ван поскорее приехал.

Позвонив в справочную, Энни выяснила, что самолет прибывает по расписанию. До возвращения Вана оставался целый час. Чтобы отвлечься, она включила телевизор. На экране, по иронии судьбы, героиня какой-то мыльной оперы со слезами на глазах объясняла, что беременна.

Наконец послышался звук открываемой двери. Энни выключила телевизор и бросилась в прихожую. Ван поставил чемодан, закрыл дверь и раскрыл ей объятия.

— Как твоя командировка?

— Все нормально. А твоя поездка?

Обычно, стоило им расстаться хотя бы на несколько дней, при встрече Энни, сияя от радости, бросалась к нему в объятия и выкладывала все, что случилось с ней за время разлуки. Но сейчас она молчала, вымученно улыбаясь. Такие новости, думалось ей, не стоит вываливать на человека, который еще и войти толком не успел.

Ван сам обнял ее и прижал к себе.

— Я скучал по тебе. Когда ты вернулась?

— Около пяти. Есть хочешь?

— Я поел в самолете. Сейчас хочу только принять душ и чего-нибудь выпить. — И он начал разбирать чемодан.

В ожидании Вана Энни придумала десяток способов сообщить ему сногсшибательную новость. И сейчас, открывая бутылку вина и ставя на стол оливки, пыталась представить себе его реакцию.

Наконец Ван вышел в гостиную. Он был в белом купальном халате и тапочках, в которых всегда ходил дома; пушистая ткань халата приятно контрастировала с гладкой смуглой кожей на груди.

Она налила Вану вина и поставила перед ним оливки. Но, когда Ван попытался усадить ее к себе на колени, Энни отстранилась и покачала головой:

— Лучше посижу здесь. Ван, нам надо поговорить.

— Звучит устрашающе. Что случилось? Ты залезла в долги? — Ван улыбался, полагая, очевидно, что Энни разволновалась из-за какой-нибудь ерунды.

— Я... кажется, я беременна.

Улыбка Вана померкла. После долгого молчания он задал следующий вопрос:

— Какая у тебя задержка?

— Четыре дня... но со мной никогда раньше такого не было! Обычно у меня все точно, день в день.

— Все когда-нибудь происходит в первый раз, — ответил Ван. — Ты не могла забеременеть. Это просто невозможно. Мы всегда были очень аккуратны. Подожди несколько дней, и все само собой разрешится.

Хоть Ван и говорил «мы», на самом деле ответственность за эту сторону их совместной жизни взял на себя именно он. Так было решено с самого начала. Когда Энни попробовала спорить, Ван ответил: «Не хочу, чтобы ты расстраивала себе здоровье всякой химией».

Тогда Энни была тронута его заботой. «Большинство мужчин, — думала она, — считают, что это дело женщины, но Ван не такой, как прочие. Он благородный и ответственный человек, ему можно доверять». Многие коллеги Энни, пожалуй, не одобрили бы ее, узнав, что в таком важном вопросе она полагается на мужчину, но они ведь не знали Вана так, как знала его она.

— А что, если... не разрешится? — спросила она полушепотом. — Что тогда?

— Ангел мой, никаких «что тогда». Ты не беременна. Этого не может быть. Но если бы ты вдруг забеременела, мы бы поженились и жили долго и счастливо.

При последних словах лицо его озарилось удивительно доброй и нежной улыбкой. Но сейчас эта улыбка вызвала у Энни прилив раздражения. Как он смеет улыбаться и шутить над... над ее бедой?

— Почему ты так уверен? Ни один метод не дает стопроцентной безопасности!

— И опасность всегда связана с человеческой безответственностью, — сухо ответил Ван.

— Да, конечно, а ты у нас сверхчеловек! — огрызнулась Энни — и тут же об этом пожалела.

Это была неправда. Ван не считал себя лучше прочих, хоть ему и было чем гордиться. Он никогда не презирал окружающих, даже тех, кто был, несомненно, глупее его. Энни много раз наблюдала, как он с вежливой улыбкой слушает разглагольствования какого-нибудь тупицы, которого мог бы разбить в пух и прах несколькими фразами. Но Ван никогда этого не делал. Не в его правилах было унижать других.

Да, напрасно она это сказала. Но сейчас Энни была так зла, что не могла заставить себя извиниться.

— Энни, — спокойно ответил Ван, словно не заметив ее выпада, — ты устала и встревожена. Я понимаю, как тяжело, когда не с кем поделиться своими страхами. Но сейчас тебе надо успокоиться. Расскажи мне о своей поездке. Понравился ли тебе Лион? Что за человек этот... как там его... о ком ты собираешься писать?

Обычно Энни с удовольствием рассказывала Вану о своей работе. Порой он делал короткие, но удивительно верные замечания, позволяющие ей взглянуть на будущую статью в новом свете. Но сегодня она не могла думать ни о чем, кроме одного: жизнь ее, еще недавно такая спокойная и налаженная, идет ко дну, словно суденышко, застигнутое бурей.