— Прекрати, Ван! — закричала она. Глаза ее метали молнии. — Мне через девять месяцев рожать, а ты делаешь вид, что ничего не случилось!

— Энни, не говори ерунды, — холодно ответил он. — Ты не можешь быть беременна. Успокойся и постарайся расслабиться. Может быть, ты слишком много работаешь в последнее время. Или на тебя так подействовала поездка. Цикл может нарушиться из-за тысячи причин. Если в ближайшие несколько дней проблема не разрешится сама собой, ты сходишь на обследование.

Энни понимала, что Ван рассуждает разумно. Но... Ему легко говорить! Ведь это не его карьере грозит гибель, не его жизнь летит кувырком! Что вообще мужчина может понимать в беременности? Секретарша в их редакции беременна — и это какой-то кошмар! Каждое утро ее тошнит. Однажды они столкнулась в дамской комнате — бедняжка Иветта была похожа на привидение!

Конечно, несколько недель утренней тошноты можно и перетерпеть. Но у Иветты совсем другая ситуация: ей уже двадцать восемь, она замужем и ребенок у нее желанный и запланированный. Она собирается родить двух детей подряд и не выходить на работу, пока младший не достигнет школьного возраста, а может быть, и дольше.

В отличие от Энни Иветта не делает карьеру. Она всю жизнь была секретаршей и на пенсию выйдет в той же должности. Заработка ее мужа вполне хватает на жизнь им обоим, хватит и детям. Она работает, можно сказать, для собственного удовольствия, да еще для того, чтобы немного повысить уровень жизни семьи.

А для Энни журналистика — дело жизни. И в ближайшие пять-десять лет она собирается неуклонно повышать свой профессиональный уровень и завоевывать известность, а вовсе не нянчиться с ребенком!

Ван допил вино и налил себе еще стакан.

— А теперь пойдем в постель, — проговорил он. — Я скучал по тебе.

В первый раз за всю их совместную жизнь это предложение вызвало у Энни гнев и отвращение. Не выдержав, она взорвалась:

— Ты все это подстроил! Я уверена, это не ошибка! Ты специально сделал мне ребенка!

Желание в его глазах погасло — словно выключился свет. Лицо затвердело, как на медали.

— И с какой же целью? — очень тихо и спокойно спросил он.

— Да это очевидно! — выпалила Энни. — Чтобы жениться на мне и увезти меня в Оренго, зачем же еще?

Ван поднялся с места. На скулах его под смуглой кожей заходили желваки. Он был по-настоящему разгневан, и впервые Энни стало страшно.

— Я буду спать в кабинете, — ровным голосом сказал он.

Энни проводила его взглядом. Ван не пожелал ей спокойной ночи, вообще не произнес больше ни слова. Молча прошел в кабинет, где стоял диван, и закрыл за собой дверь.

Даже не обернулся.

Всю ночь Энни проворочалась без сна, а утром обнаружила, что все тревоги были напрасны: она не беременна. Об этом следовало бы догадаться — ведь вчерашнее ее поведение было типичным: за сутки до менструации Энни всегда становилась тревожной и раздражительной. Хотя, конечно, это не оправдывало безобразных обвинений, брошенных в лицо Вану.

Она пошла к нему, чтобы извиниться, но его уже не было. Должно быть, он ушел очень рано.

Вечером Энни все-таки извинилась. Ван выслушал ее сбивчивые оправдания и вроде бы простил, но холодок между ними остался. В тот вечер они не завершили примирение в постели, как обычно, а в следующий раз занимались любовью по ее инициативе.

Энни чувствовала, что между ней и Ваном пролегла трещина — невидимая, но глубокая, может быть, неизгладимая. В порыве безрассудной ярости она разрушила существовавшее между ними доверие. Она понимала: единственный способ загладить вину — это согласиться на его предложение, дать ему то, чего он хочет больше всего на свете. Но сделать этого она не могла.

Прошло два месяца, и Энни с Ваном уже забыли о ссоре — по крайней мере так казалось.

Но вдруг грянул гром: Энни получила предложение поработать в известной лондонской газете. Она не ожидала такой удачи и, конечно, не собиралась от нее отказываться.

А Ван, услышав об этом, заявил:

— Хочешь в Лондон — поезжай. Только без меня.

— Но почему? Ты же сам говорил, что расстояние ничего не значит, если есть Интернет. Ты управляешь своей фирмой из Парижа, так почему бы не управлять ею из Лондона?

Ван не принадлежал к людям, которые чертыхаются на каждом шагу: крепкие выражения он употреблял крайне редко, лишь тогда, когда что-то выводило его из себя. Но сейчас он ответил:

— Да потому, черт побери, что мне это не нужно! Я хочу жить в Оренго. Ты прекрасно знаешь, что значит для меня этот дом. Если проклятая работа для тебя важнее меня — отлично! Попрощаемся и пойдем каждый своим путем.

— Это, знаешь ли, смахивает на шантаж! — в гневе выпалила Энни.

— Правильно, и шантажист ты. Если я тебя люблю, то должен жить так, как тебе нравится, что ли? Меня не устраивает такая жизнь, Энни. Ненавижу большие города, шум, людские толпы... у меня есть прекрасный дом на Лазурном берегу, и остаток жизни я собираюсь провести там. В идеале — с тобой, а не хочешь, обойдусь без твоего общества.

— Ну и убирайся! — рявкнула в ответ Энни. — Поищи себе другую домработницу! Я не собираюсь отказываться от удачи, о которой мечтала всю жизнь!

Ван едва не вспыхнул, но овладел собой.

— Может быть, со временем ты передумаешь, — хриплым от ярости голосом произнес он. — Твоя беда, Энни, в том, что ты хочешь получить все сразу. И карьеру, и мужчину. Но настоящего мужчину ты не получишь.

Прошло два месяца, и Энни снова встретилась с Ваном — на похоронах Барта. Старого моряка нашли в море у самого берега; вскрытие показало, что он умер от инфаркта, очевидно, в тот момент, когда поднимался на шхуну по трапу.

Кремация состоялась в Ницце. Затем с помощью Вана Энни вывела «Мечту морей» в открытое море и развеяла прах над волнами. Несколько вещей дяди она взяла с собой на память, остальное — в том числе и шхуну — продала.

Ван все время был рядом, поддерживал и утешал ее, но о прошлом не заговаривал и не делал попыток к примирению. Энни понимала, что он вычеркнул ее из своей жизни.

Несколько лет назад Энни искренне оплакивала графиню. Скорбь по дяде была куда сильнее. Но ни то, ни другое не могло сравниться с болью от потери лучшего друга и возлюбленного.

Несчастье сделало Энни чуткой к чужому горю. Порой в глазах какой-нибудь хорошо одетой дамы Энни замечала такую тоску, какую не часто встретишь во взгляде нищего или бродяги. Энни не знала, что случилось с этой женщиной, но догадывалась: незнакомка испытывает то же, что и она сама, жизнь представляется ей длинным темным туннелем без единого просвета, сердце сковано леденящим холодом, словно она заперта в морозильнике и никогда оттуда не выберется.

Пожалуй, с профессиональной точки зрения этот опыт стал для Энни благотворным. Теперь она понимала, что чувствуют люди, когда жизнь одним суровым ударом выбивает из них детские иллюзии.

Долгими бессонными ночами, ворочаясь в холодной постели, Энни спрашивала себя, правильно ли она поступила? Что, если бесценное сокровище она променяла на дешевку? День за днем она ждала звонка от Вана. «Где он сейчас? — размышляла она. — Что чувствует? Так же ли несчастен? Может быть, он наконец передумал?»

Сперва Энни надеялась, что время притупит боль. Но воспоминания становились все острее. Дня не проходило, чтобы Энни не вспоминала какое-нибудь замечание Вана или шутку, над которой они смеялись вместе. Ей пришлось отказаться от шоколада — сладкий вкус слишком живо напоминал об их первом поцелуе.

Уже три месяца Энни работала в Лондоне. Она снимала квартиру на двоих с Джилл Картер — обозревательницей из журнала мод. Именно брат Джилл, Джон, стал первым человеком, которому удалось хоть ненадолго отвлечь ее мысли от Вана.

Энни много слышала о Джоне; к тому же в спальне у Джилл висели семейные фотографии. Поэтому, когда однажды вечером послышался звонок в дверь, Энни, выглянув в глазок, сразу узнала стоящего на площадке человека.