– Когда я был молод, – тут же начал Соломон, – я интересовался древними сокровищами – эту страсть я испытываю и поныне[103]. В поисках этих сокровищ я много странствовал, покупал на базарах Фив и Вавилона реликвии былых времен. Бывал я и в развалинах более древних городов, в местах, чьи имена забыты среди людей. Один такой город лежит на краю пустыни, у реки Тигр. Теперь от него осталось всего лишь несколько пологих холмов, погребенных под слоем земли и песка. Несомненно, на протяжении веков большинство его тайн перестало существовать, но величайшая из них – и ужаснейшая из них – оставалась непотревоженной.
Он сделал паузу – как бы затем, чтобы откашляться, хотя, подозреваю (учитывая, каким опытным лицедеем он был), он скорее нарочно нагнетал напряжение. Я обратил внимание, что стоит он так, чтобы свет ламп создавал золотистый, почти неземной ореол вокруг его головы. Нет, Соломон был настоящий артист, даже без своего заемного могущества.
Я наблюдал и за девушкой тоже. Она хмурилась (как обычно), однако потрясение от прикосновения к Кольцу все еще не миновало, и она была готова ждать и слушать.
– Незадолго до того, как я явился в эти руины, – продолжал Соломон, – поверхность одного из холмов расселась от землетрясения. Почва провалилась, обнажив кусок глинобитной стены, полуразрушенную арку и за ней лестницу, ведущую куда-то под землю. Можете себе представить, как разыгралось мое любопытство! Я зажег свет, вошел под арку и после длительного спуска очутился перед сломанной дверью. Какой-то давний обвал выбил ее, а наложенная на нее некогда магия, по-видимому, много лет назад утратила силу. Я протиснулся в темноту.
– Ну и свезло же тебе! – воскликнул я. – Шумерские подземелья славятся своими ловушками! В таком месте должна была быть уйма уз и всего прочего.
– Насчет того, повезло ли мне, – сухо сказал царь Соломон, – я предоставляю судить вам. Не перебивай меня более! Итак, я протиснулся внутрь и очутился в небольшой комнатке. В ее центре, – он содрогнулся, словно заново переживая хорошо памятный ему ужас, – в ее центре стояло железное кресло, и в этом кресле, притянутый к нему полуистлевшими веревками и проволокой, сидел мумифицированный труп – мужчины или женщины, этого я сказать не могу, ибо великий страх охватил меня, и я помышлял лишь о бегстве. Повернувшись, чтобы уйти, я мельком увидел, как на пергаментном пальце сверкнуло золото. В алчности своей я схватил его. Палец обломился, и Кольцо очутилось у меня в руке. Я надел его, – он поднял руку, и багровый след на пальце ярко заблестел в свете ламп, – и тут же почувствовал такую боль, что я рухнул наземь и лишился чувств.
Соломон отхлебнул вина. Мы стояли молча. Даже я не попытался заполнить паузу[104].
– Я очнулся во тьме этого жуткого подземелья, – продолжал царь, – от жгучей боли. Я мог думать лишь о том, чтобы снять Кольцо. Но когда я ухватился за него, оно повернулось у меня на пальце; и тотчас же тихий голос у меня за плечом осведомился, что мне угодно. Мне казалось, что настал мой смертный час, и, можете быть уверены, я пожелал очутиться дома. Прошло лишь мгновение, голова у меня закружилась… и когда я пришел в себя, я лежал на крыше своего дома в Иерусалиме и меня согревало ласковое солнце.
– Ты перенесся туда в один миг? – Девушка помимо своей воли разинула рот от изумления. И даже миловидный шумерский юноша, который немало повидал в свое время, и тот поневоле проникся[105].
– Именно так, – ответил Соломон. – Что ж, буду краток, ибо об остальном вы можете догадаться и сами. Вскоре я узнал о Кольце две вещи. Во-первых, надев его на палец, я обретаю могущество, о каком прежде и мечтать не мог. Дух Кольца немыслимо могуч и повелевает бесчисленными рабами, которые выполняют любое мое желание. Всего лишь прикоснувшись к камню, я могу вызывать их; когда же я поворачиваю Кольцо, появляется сам Дух. Таким образом я могу мгновенно получить все, что моей душе угодно. Ну а второе, куда менее приятное, – тут он на миг прикрыл глаза, – это боль, причиняемая Кольцом. Боль эта никогда не слабеет. И дело не только в этом. С каждым разом, как я использую Кольцо, мои собственные силы убывают. В юные годы, пока я был еще силен, я использовал его ежедневно: построил этот дворец, создал империю, принудил владык соседних царств опустить мечи и молить о мире. Я начал использовать Кольцо, чтобы помогать тем, кто испытывал наибольшую нужду. Но в последнее время, – он вздохнул, – это сделалось… куда труднее. Даже самое краткое использование утомляет меня, и мне приходится все дольше восстанавливать силы после этого. Это весьма прискорбно, ведь ежедневно сотни людей являются ко мне, умоляя о помощи! И мне приходится все больше и больше перекладывать свои труды на моих сварливых волшебников…
Он прервался и снова закашлялся.
– Но ведь ты же знаешь, – сказал я, довольно сочувственно, поскольку история Соломона произвела на меня благоприятное впечатление[106],– что некоторые из твоих волшебников не столь… щепетильны, как ты. На самом деле сволочи они изрядные. Вот взять, допустим, Хабу…
– Да знаю, знаю, – сказал Соломон. – Многие из Семнадцати от природы не только могущественны, но и злы и коварны. Я держу их под присмотром и запугиваю, угрожая использовать против них Кольцо. Это хорошая стратегия. Куда лучше, чем если бы они строили заговоры вдали от меня. А я тем временем использую их могущество…
– Да, это все здорово, но, по-моему, ты недооцениваешь…
И тут внезапно девчонка очутилась между нами и приставила кинжал к горлу царя.
– Бартимеус, – прошипела она, – прекрати разговаривать с ним так, словно он твой союзник! Бери Кольцо! Мы уходим.
– Ашмира, – сказал царь Соломон. Он даже не шелохнулся, ощутив прикосновение кинжала. – Ты ведь слышала мою историю. А теперь посмотри на мое лицо. Хочется ли тебе, чтобы твоя царица сделалась такой же?
Она покачала головой.
– С ней так не будет. Она не станет носить его все время, как ты!
– Еще как станет! Никуда она не денется. Ведь иначе его похитят! Ничто на свете, – сказал царь Соломон, – люди не алчут так, как это Кольцо. Ей придется его носить, и это сведет ее с ума, ибо боль, которую ты испытываешь, прикасаясь к нему, Ашмира, ничто по сравнению с той болью, которую ты испытываешь, когда надеваешь его. Вот попробуй. Надень его на палец. Сама увидишь.
Ашмира по-прежнему стояла с кинжалом наперевес. Она ничего не ответила.
– Не хочешь? – сказал Соломон. – Меня это не удивляет. Я бы и врагу не пожелал носить это Кольцо. – Он резко сел, старый и изможденный. – Ну что ж, выбирай. Убей меня, если тебе так надо, и отнеси Кольцо в Саву. Там из-за него сцепится дюжина волшебников, и мир будет охвачен войной. Или оставь его здесь и уходи. Предоставь мне эту ношу. У меня Кольцо будет в безопасности, а я с его помощью буду творить добро, насколько это возможно. Я не стану препятствовать твоему уходу, клянусь.
Я в течение некоторого времени хранил несвойственное мне молчание, предоставив Соломону возможность высказаться. Но сейчас я осторожно шагнул вперед.
– Знаешь, по-моему, это вполне разумно, – сказал я. – Ашмира, верни ему Кольцо и пошли отсюда… Ой!
Она резко развернула кинжал в мою сторону, так что его аура вонзилась в мою сущность. Я вскрикнул и отскочил. Она все молчала. Лицо у нее было напряженное, глаза стеклянные, как будто она смотрела вдаль, не видя больше ни меня, ни Соломона.
Я попробовал еще раз.
– Послушай, – сказал я, – брось ты это Кольцо, а я, так и быть, подкину тебя домой. Как тебе такая сделка? Правда, у меня нет такого замечательного ковра, как у Хабы, но какое-нибудь полотенце или скатерка тут наверняка найдется… Ты же понимаешь, что Соломон прав? От этого Кольца одни неприятности. Вон, даже древние не стали им пользоваться, а спрятали его в могиле.
