– Поэтому ты так плакала? – догадался Дим.

– Да, – ответила она спокойно. – Поэтому я плакала. Оплакивала свою мечту о молодом муже, о собственном доме и собственных детях, которые называли бы меня мамой, а не тетей Таней. Но этого в моей жизни не будет. Этого для меня нет. А ты – сам по себе – может, и найдешь что-то другое, может, даже что-то выстроишь. Без меня.

Он поднялся.

– Спасибо тебе, Дима, – добавила она. – Ты хороший человек. И ты очень красивый. Я рада, что увидела тебя еще раз.

Он вышел из дома, ничего не чувствуя, кроме резкой боли в глазах. Солнце не рассеяло черноты, откуда-то наплыли темные лица охранников и склонились к Диму.

– Ну, ничего не спер?

И, наконец, прорвался солнечный свет. Парень толкнул в плечо.

– Оклемался?

– Так, помутилось... Кто она ему? – спросил он о Тане.

– Выготцеву? Девка его. И за малыми смотрит. Но не шлюха, правда. Только с ним таскается. За шмотки там, за брошки, как обычно. С другими не путается. Он говорит – классная девка, все, типа, феерично.

– А он старый?

– Старый, лет шестьдесят пять. Но бодренький дед, – ухмыльнулся парень, позабыв обыскивать сумку Дима. – Ничего, веселый. И бабла завались. Весь комбинат – его, вся сталь в стране – его.

– И дым над городом его? – Дим поднял глаза к солнцу.

– Дым? Его. Без этого нельзя. Но здесь – чистая зона. Ветер здесь все время с моря.

Он не дослушал про ветер и побрел к трассе, пытаясь как можно дальше уйти от роскошных коттеджей. Но они все тянулись, словно гнались за ним. Дим остановил попутку, и водитель, посмотрев в его грустное лицо, начал рассказывать о перипетиях своей личной жизни, о том, как жена изменила ему по пьяни с братом. Непонятно было, чей это был брат и кто именно был пьян, но Дим не стал уточнять.

– Куда тебе? На вокзал? – водила покосился на дорожную сумку Дима.

Дим покачал головой.

– Нет. Пойду в порт грузчиком, буду дышать чистым морским воздухом. Будем с ней держаться за руки, а потом поженимся.

– Значит, в порт?

– Нет.

Дим вышел в центре и сел на скамейку. Боль притупилась, перед глазами рассвело. Он понял, что никуда не уедет из этого города, потому что этот город – тупик, тупее которого нет. Это кладбище всех иллюзий. Здесь не может быть ни новой, ни старой жизни. Здесь вообще не может быть никакой жизни, и поэтому Диму следует остаться здесь, чтобы не искать ничего больше.

И как только он это решил, боль как отрезало. Словно сто лет прошло со времени его разговора с Таней. Он поднялся со скамейки и потянулся до хруста костей, закинул сумку на плечо и пошел осматривать окрестности.

На улицах было мало открытых витрин, было мало плитки на тротуарах, но жил город в обычном ритме – в ритме автомобильных выхлопов, графиков работы супермаркетов, часов пик общественного транспорта и колебаний курса валют. Здесь люди не ценили деньги меньше, чем в столице, здесь ни доллар, ни евро не стоили дешевле. И здесь так же никто не собирался строить свою жизнь по законам сердца, а исключительно – по законам конъюнктуры рынка, по мотивам рекламных слоганов, по предсказаниям  астрологов и прогнозам синоптиков.

И Дим подумал, что если здесь все, как в столице, то и здесь, пожалуй, существует то дело, которое он знает лучше всего на свете и с которым попытался завязать так поспешно. И здесь, пожалуй, с учетом курортного бизнеса у этого дела должны быть очень хорошие перспективы. И Дим не будет здесь лишним, потому что его карьера – от курьера до держателя точки – научила его многому. И здесь наверняка, найдется для него памятник какому-нибудь герою мировой войны, которого при жизни любили все девушки, а после героической смерти обсирают все голуби мира.

Больше не было ни одной слезинки, даже во рту пересохло, и язык прилип к небу. Даже в голове пересохли все мысли, и стало пусто, ясно и чисто.

Выготцев вернулся к одиннадцати – не очень в духе. Бурчал что-то, стаскивая ботинки, и никак не мог стащить. Таня склонилась и, как ребенку, развязала ему затянувшийся шнурок.

Выготцев вздохнул.

– Спасибо, маленькая. Замотался я что-то. Устал.

– Я вам ванну набрала.

Он поплелся в ванную.

Таня налила водки в стакан и села в кресло. Когда хозяев нет дома, или когда Выготцев скрывается в ванной, кажется, что она – полноправная владелица этого особняка и этой жидкости в стакане. Разве дом не любит ее? Илона все куда-то ускользает, Выготцев торчит целыми днями на работе, и только Таня хранит тепло их очага. Так разве она не хозяйка?

Он вернулся в белом махровом халате, и от белизны его фигура казалась еще больше, выше и шире в плечах. 

– А кто тебе разрешал брать водку? – спросил резко, и Таня поняла, что, пожалуй, часы ее хозяйского правления подошли к концу. Допила быстро и села рядом с ним на диван. 

– Может, и вам налить?

– В честь чего?

Пока она думала, Выготцев сам плеснул в стаканы и выпил.

– То, что надо.

– А вы красивым были в молодости? – спросила вдруг Таня.

– В молодости? Не очень. У меня лицо было, знаешь, красноватым. Такой оттенок. Нос широкий, щеки красные, волосы светлые.

– А потом?

– Потом то ли загорел, то ли обгорел, но морда потемнела.

Таня кивнула. Ясно, что Выготцев в молодости не был синеглазым брюнетом. И тогда Таня задала другой вопрос:

– А вы всегда будете управлять комбинатом?

– Всегда, – ответил Выготцев. – А если и не буду, на спокойную жизнь мне хватит. И тебе, моя девочка.

Этот ответ удовлетворил Таню больше. Она обхватила его за пояс и положила голову ему на грудь. Выготцев погладил Танину стриженую голову, потом повернул ее лицо к своему и стал целовать в губы. Пахло вокруг водкой,  как в дешевом кабаке.

– Что тебе купить, моя маленькая? – спросил он, задирая ее свитер.

– Нет, ничего не нужно. У меня все есть.

Похоже, в этот раз ему самому чего-то не хватало. Он поцеловал, помял ее груди, а потом опустил свитер и снова налил себе.

– Да, устал я. И спину что-то ломит.

Таня даже обрадовалась, хотела уйти к себе, но Выготцев продолжил:

– И спать пора. А без женщины не могу. Ты раздевайся, Танечка. Хоть полежишь рядом.

Выготцев скинул халат и лег в постель. Таня разделась и тоже легла. Выготцеву не спалось, он притискивал ее к себе, сжимал ее зад, дышал ей в волосы. Таня отвернулась спиной и затихла. Он еще повозился сзади, потом оставил в покое ее тело и засопел.

На следующей день вернулась Илона с детьми. Сразу сделалось шумно и весело. Таня встречала их, широко улыбаясь своему спасению от цепких лап Выготцева. Когда он теперь успеет заскочить к ней? Так, изредка.

Илона окинула ее пренебрежительным взглядом.  

– Что бледная такая? Последствия сексуальных излишеств?

– Подстриглась.

Илона пригляделась.

– Точно. И зачем?

Таня пожала плечами.

– Волосы продать можно было. На парики. Во всех парикмахерских принимают, – сказала Илона. – Они тебе заплатили?

– Нет. Я заплатила – за стрижку.

– Ну, значит, отымели тебя просто. Ничего, тебе не привыкать.

Илона еще раз взглянула на нее и вдруг смягчилась.

– Ладно, все мы одинаковые. Думаешь, мне Выготцева жалко? Да пошел он! Пошел он! Бери с него, сколько сможешь! Я тебе еще и помогу. А на черта он тогда нужен? Пенек старый! Я хоть отдохнула.

Она помолчала.

– Знаешь, одного одноклассника встретила. Он там фермер в селе, телят разводит. А я – крутая такая, подъезжаю на тачке, с шофером, с детьми. У нас с ним любовь была когда-то. Теперь он женат, конечно, там, на Маруське какой-то, вместе в коровниках возятся.

Илона снова умолкла. 

– И что? – спросила Таня.

– И... он худой такой стал. Лицо черное. Вообще на себя не похож. А я смотрю на него, знаешь, и вижу того парнишку, который меня из школы провожал и мой портфель волочил... и поцеловать меня боялся. Ну, он: «Как ты? Как живете?» Я говорю: «Замечательно. Дети вот, достаток». Стоим и молчим. Потом он достает из кармана бутылку водки и пьет с горла. А сзади  его Маруська напирает: «Ну, идешь ты в магазин или нет?» Он и пошел.