– Левее немного станьте. Левее... Нет, не туда. И чуть дальше от памятника. И сумку уберите из кадра. Опустите ее. Здесь не украдут. Нет, я не настаиваю. Держите ее, конечно, вам даже идет. Очень к лицу.

Она наблюдает уже с четверть часа за его работой. Памятник сер, скучен, тяжел для восприятия. Неизвестно, кому. Неразборчивая надпись. Но это, похоже, та достопримечательность, на фоне которой люди мечтают запечатлеть себя в столице.

У него зябнут руки, и он прячет их в карманы короткой куртки. Лица людей в кадре меняются, а памятник остается. И ветер остается, и холодное столичное небо вверху и вокруг. Слышно, как щелкает фотоаппарат. Он оглядывается по сторонам и упирается в нее взглядом. Она ждет небрежной улыбки, но он вдруг резко срывается с места, будто подхваченный порывом холодного ветра, и направляется к ней через площадь, сунув руки в карманы. Останавливается в шаге. 

– Ну?

– Что? – теряется она.

По его лицу скользит серое небо, и он отступает. Возвращается к памятнику. Обознался или спутал ее с кем-то. Но зачем так грубо?

Спустя несколько минут, она тоже подошла к памятнику. Что-то было в его лице и покрасневших от холодного ветра руках такое, что оказалось вдруг важнее и памятника, и ветра, и самого города. Он взглянул теперь приветливо-равнодушно.

– Хотите сфотографироваться?

– Хочу, – кивнула она.

– Левее немного станьте. Нет, не туда. Еще левее...

– Ты только здесь работаешь?

– Это моя точка.

– Все время снимаешь этот памятник?

– Я никого здесь не снимаю. Я фотографирую людей.

– Это интересно?

– Улыбайся...

Она улыбается. Ветер развевает длинные волосы. Щелчок фотоаппарата запаздывает. Он смотрит на нее в объектив.

Теперь он смотрит внимательно. Не так, как двадцать минут назад, когда принял ее за ищейку или папенькину дочку, не решающуюся купить. Тогда он колебался, пытаясь оценить ее внешность. Сейчас он не колеблется – она красива. У нее длинные прямые волосы и зеленые глаза, высокий лоб и правильные черты – без изьяна, но облик в целом суховатый, приличный, скромный. Он никогда не обращал внимания на таких скромниц. Всегда ценил шквал эмоций – в жестах, на лице и в постели. И от этих шквалов – уже зашкаливает. А на самом деле – что он любил?

– Улыбайся...  улыбайся... улыбайся. Так.

Она стерла улыбку.

– Первый шаг к карьере фотомодели, – кивнул он. – Говори адрес, вышлю тебе карточки.

Она назвала адрес. Город на юге, у моря. Далеко. Значит, занесло ее на север холодным ветром, как перелетную птицу, не дождавшуюся настоящей весны.

– Я может и сама заберу фотки, – добавила она. – Мы здесь задержимся, наверное. Меня зовут Таня.

– А меня – Дим. Ну? Будем знакомы?

Протянул ей руку, покрасневшую от холода. Она ответила торопливым пожатием, не сняв перчатки. Ее ладошка в перчатке оказалась совсем маленькой и теплой. И это толкнуло его на необдуманный шаг. И это был шаг в сторону. А любой шаг в сторону всегда чреват непредвиденными последствиями.

– Давай в кафе? – спросил он.

– А как же работа?

– Мне нужно отогреться.

Они молча перешли площадь и юркнули в кафе под скромной вывеской «Мираж». Дим кивнул знакомому официанту.

– Два коктейля плюс пожевать.

Он тут свой. Официанту известно, какие коктейли, известно, что пожевать и к чему «плюс». Оказалось – что-то крепко-алкогольное под заморские салаты. И оказалось – дорого. Он положил фотоаппарат на стол рядом с тарелками.

– Ты спрашиваешь, интересно это или нет? Это интересно. Памятник один, а люди разные. Мы работаем с ним в паре. Изо дня в день.

– И зимой?

– И зимой. И зимой в городе полно туристов, иностранцев. И все они вертятся в центре...

В кафе многолюдно и шумно. Музыка орет, что есть мочи. Таня оглянулась, пытаясь угадать, откуда несется этот шум.

– Эй, Жор, заткни музыку! – крикнул Дим бармену.

Стало тихо.

– Ты здесь совсем свой, – поняла Таня.

– Да, меня знают. Моя точка рядом. Я всегда тут греюсь.

– И хорошие фотки ты делаешь?

– А сейчас все делают хорошие фотки. Фотография перестала быть искусством. Я же не занимаюсь проявкой. Это раньше была морока – проявитель, закрепитель, красный фонарь в темноте. А сейчас многие не утруждают себя даже тем, чтобы перезарядить пленку. Идут к какому-нибудь дядюшке Фуджи или Кодаку и протягивают аппарат. И все.

– Ты тоже так делаешь?

– Почти. Только и того, что перезаряжаю сам. Но все это теперь на потоке – чистая механика. А ты?

– Я?

– Тоже живешь механически?

Она отвернулась.

– Да. Наверное.

– В гостях тут?

– Да. Знакомимся с достопримечательностями.

– С семьей?

– С семьей.

Он взглянул на ее ладошку, на палец без обручалки.

– С родителями?

– А что?

Они помолчали. Он подумал, что теряет с ней время. Что пора на точку. 

– Я не с родителями. Я с хозяином и его семьей – женой и детьми. Я при них гувернанткой. Он большой начальник у нас, на юге, директор сталелитейного комбината, а жене – едва тридцать, она с малышами возиться не хочет. Кольке семь лет, Маринке – пять. У него в первом браке детей не было. Ну, я за ними слежу. Уроки там, пианино.

Он молчал, смотрел, как она теребит в руках салфетку. 

– Интересно? – спросил вдруг.

– Интересно. Очень хорошие дети, спокойные. И Илона замечательная. И Николай Петрович. Они меня не обижают. Вот, погулять отпустили. Правда, пора уже...

– Ну, и мне пора...

Таня взглянула на тарелки с оставленной едой.

– Пополам платим?

И Дим удивился, отмахнулся поспешно.

– Брось. На меня запишут.

– Это дорого, – заспорила она, сомневаясь в его платежеспособности.

Дим провел ее к выходу и посмотрел ей вслед. Она шла через площадь, и ветер развевал ее волосы. Встречные мужчины засматривались на нее, а потом оглядывались. А она смотрела только себе под ноги, словно толпа пугала ее и стесняла. Дим наблюдал за ней, пока не потерял из виду.

Оглянулся на серый камень памятника и пошел на свою точку. И сразу заметил человека, который его ждал. Сидел на скамейке неподалеку, зажав руки между колен и вздрагивая от порывов ветра. Какая-то семья подошла фотографироваться, и парень отвернулся, раскачиваясь на ветру. Дим нащелкал несколько кадров с детьми и записал адрес приезжих, потом огляделся по сторонам и, не заметив нигде посторонних милицейских фуражек, кивнул ожидавшему.

Тот поднялся со скамейки и направился к Диму, сталкиваясь с прохожими на площади и отшатываясь от них то в одну, то в другую сторону. Развело-то как, – подумал Дим без тени сочувствия. 

Столица не живет иначе, чем провинциальные города. У них один часовой пояс, одна климатическая зона, одна валюта, один менталитет социума. Только в столице больше шума и тротуары вымощены новой плиткой. А в остальном  – то же: переполненные троллейбусы, завышенные цены, стихийные рынки и повседневная суета будней.

Николай Петрович Выготцев остановился в загородном доме своего друга, депутата Рады. Тот предоставил семье машину с шофером и убедил, что из загорода смотреть на столичную жизнь проще и приятнее.

Когда Таня вернулась после своей прогулки, солнце уже садилось. Ветер стал резче. Она посмотрела вслед оранжевой маршрутке и пошла к дому. Особняк, отданный в распоряжение Выготцеву, представлял собой четырехэтажное здание с балконами, опоясывающими дом по кругу, с открытой и до лета нежилой террасой внизу, с подземным гаражом и прочими чудесами архитектуры и техники, а на четвертом – с бильярдным залом. Интерьер был дорогой и простой. Таня, привыкшая к вычурной роскоши хозяйского дома, была поражена изысканностью минимализма.