Выготцев курил, развалившись в кресле. В столицу он приехал по делам, но Илона напросилась в столичные бутики, и в конце концов решено было взять и детей, никогда не видевших славной столицы нашей родины. А с детьми – пришлось брать и Таню. 

– Я на площади сфотографировалась! – сообщила Таня Выготцеву, войдя в зал.

– На какой площади?

– Не знаю.

Он засмеялся.

– Благоверная с отпрысками в цирк укатили. Иди ко мне, солнышко.

Выготцеву было за шестьдесят. Это был полноватый, седой с плешью мужчина, очень высокий и ширококостный. Уже в одной этой ширине его плеч, рук, бедер было что-то властное, что не могло со временем не привести его к широкому креслу. Нужно сказать, что жизнь его в бытность партийного членства и в годы перестройки не была слишком роскошной. Веря в светлое будущее, Выготцев словно копил силы, чтобы отметить его приход. А когда это будущее наступило (для него одного), вдруг оказалось, что раньше он не знал ни вкуса настоящего коньяка, ни шуршания настоящих денег, ни ласк настоящих женщин. Он бросил свою ровесницу-жену и сгоряча женился на Илоне, заезжей певичке, легко пожертвовавшей своей сомнительной карьерой ради блаженствования в богатом доме. Но Выготцев уже не мог остановиться: и коньяка, и денег, и женщин казалось ему мало. Наконец, спустя три года и впервые став отцом, он пришел в себя и попытался зажить скромно, но понятие скромности уже настолько исказилось в его сознании, что вернуться к себе прежнему он, ясное дело, не смог. Теперь скромным для него стало – не проигрывать больших сумм в казино за один раз, не напиваться при гостях и не иметь больше одной официальной любовницы. Впрочем, количество любовниц ограничивали и другие причины.

Таня не была официальной. Официальной была секретарша Выготцева на комбинате – Алена. А Таня была инкогнито... Даже Илона не знала об их связи. Да и какая связь? Так, от скуки.

Таня присела ему на колени, провела рукой по щеке.

– Этот фотограф... он такой странный. Такой резкий.

– Красивый?

– Красивый, наверное. Высокий, кудрявый, синеглазый... И еще ветер был.

Выготцев стал расстегивать ее блузку.

– Давай, помоги мне, – кивнул ей на ремень брюк.

– Чего вам помогать? Вы же не дорогу переходите...

– И то верно. Сам справлюсь.

Он расстегнул штаны.

– А почему вы в цирк не пошли? – спросила Таня.

– Тебя ждал.

Он положил ее на ковер на полу.

– Не холодно тебе тут будет?

– Нет, нормально.

Таня никогда не отказывает Выготцеву, даже если ей с ним холодно, как в морге. В тот миг, когда ей становится с ним холодно до немоты между ног, ей кажется, что он сам, весь его дом, его автомобили, его деньги, его шоферы, его охранники, его шлюхи, его богатство и его жизнь со всеми ее составляющими принадлежат ей одной безраздельно. Нет, эта иллюзия не похожа на оргазм, а, скорее, на липкое могильное спокойствие. Но ради этого мига иллюзорного могильного покоя Таня никогда не отказывает Выготцеву.

Никакой неприязни у нее к нему нет. Она даже сочувствует, когда Выготцев спьяну путается в штанах или не попадает под одеялом туда, куда его и попадать никто не просил. Ей не бывает смешно, как, наверное, не бывает смешно медсестре убирать за тяжелобольным, не попавшим в утку. Великий муж Выготцев велик далеко не во всем, и Тане искренне жаль его за то, что светлое будущее настало для него так поздно. А еще больше жаль себя – за то, что в ее гороскопе вообще не предвидится никакого будущего, ни светлого, ни темного, ни шатена.

Выготцев, наконец, отвалился, глядя на нее искоса.

– Ну, как?

– Замечательно.

– Феерично?

– Вполне.

Пожалуй, так говорят его друзья-депутаты о своих шлюхах. Выготцев не признается им, что спит с гувернанткой своих детей. Рассказывает им в тон о романах с моделями, о потрясающих ночах с самыми дорогими проститутками, об оргиях со стриптизершами элитных клубов. Вот там феерично. А его джентльменский набор – жена, секретарша и домашняя нянька. Ну, хоть не горничная. И не шофер. Хотя, на счет шофера, это, говорят, модно. Правда, вряд ли Выготцеву хватит сил угнаться за модой. А к Тане он привык...

– О чем ты думаешь? – взглянул на нее закуривая.

Таня поднялась, стала одеваться. Ей некому сказать, о чем она думает. У нее никого нет на свете, кроме этого седого деда, воображающего себя молодым джигитом. Нет ни семьи, ни дома, ни родных, ни близких. Она пыталась создать что-то свое – сняла квартирку, словно птица, надеющаяся свить гнездо на голых скалах из собственного пуха. И не хватило на это ни денег, ни сил, ни времени. Согласилась переехать к Выготцеву насовсем, чтобы быть постоянно при детях. Ей выделили комнату внизу, рядом с детской. И это уже удача – не пришлось идти в среднюю школу к наркоманам и отморозкам, чтобы умереть там с голоду. Выготцев пригрел. А попала – просто по объявлению, без рекомендаций. Илона кивнула, мол, хорошая девочка, отличница пединститута. И Николай Петрович кивнул – пусть остается. И детей его она любит – правда, добрые и смышленые дети, даже между собой никогда не ссорятся. Конечно, им игрушки делить не приходится, у них вполне обеспеченное, счастливое детство.

Только не нужно спрашивать, о чем она думает. Разве Выготцев имеет право знать это? Не имеет он никакого права, а иначе требовал бы отчета от каждого нищего, которому подал милостыню, о том, что тот думает о его персоне, одобряет ли его стратегию управления комбинатом и согласен ли с тем, что он подал «феерично». А ни хрена не феерично он подал, так просто – сунул, будто и самому неловко. Как тут скажешь, о чем думаешь?

– О цирке, – ответила Таня и пошла к себе.

         От памятника на площадь ложилась длинная тень, солнце садилось и рисовало полутонами на асфальте какой-то вытянутый, искаженный, удлиненный мир. Тени переплетались и копошились внизу, как змеи. Одна, наконец, отделилась от клубка и метнулась под ноги Диму.

– Привет... Мерзнешь?

Дим отлично понял, что у парня есть к нему дело, которое никак не связано ни с памятником, ни с фотографиями, ни с солнцем. Он всегда видел в толпе этих людей, не принадлежащих ни окружающему миру, ни самим себе, ни дню, ни ночи, а только – белому порошку или дурманному дыму. А дым и порошок были в кармане у Дима. Вот такой он маг и волшебник, продающий людям их хлипкое счастье.

На точку поставил Джин. А Джина кто-то поставил на его точку, и так до самого верха тянулся этот точечный узор, покрывая татуировкой тело столицы.

Парень протянул руку для пожатия, и купюра перешла к Диму.

– Да, ветреный денек выдался. Ну, бывай...

Дим протянул руку с порошком. Мутные глаза блеснули радостью.

– Бывай...

Потом какая-то семья фотографировалась. Дим нащелкал несколько кадров. Потом пришла Света и купила две дозы кокаина на папины деньги.

– Ну, что, морозишься? – бросила взгляд на его покрасневшие руки.

– Это ты морозишься, а я работаю.

– Отвянь, без тебя нудно, – она дернула плечами.

– С чего?

– Ни с чего. Альберт в Лондон уехал. До лета.

Дим знал и Альберта. Он вообще многих знал в этом городе. И его тоже многие знали. Не так уж и велика столица.

– А что в Лондоне?

– Биг-Бен, – она отвернулась. – Отец куда-то пристроил учиться.

Ах, золотая молодежь... Чему вас может научить Лондон? Она пошла к машине дерганной походкой. И когда Дим уже собрался попрощаться с памятником и отправиться к Глебу-Фуджи, кто-то дернул его за рукав. Он обернулся и узнал Нину. Шея была перемотана шарфом по самый нос. 

– У тебя осталось? – спросила без предисловий.

– Осталось. Деньги давай.

– Завтра, Дим.

– Завтра и поговорим.

Она поправила шарф полупрозрачными пальцами.

– Дим, пожалуйста... Мне очень плохо.

– Нет. Без денег ничего не получишь.

– Ну, Дим..., – она схватила его за руку. – Сегодня вечером я заработаю. Киргиз возвращается. Мне надо быть в норме. А завтра утром я приду и отдам все.