– То есть они сами планировали ее убрать?
– Ты же знаешь, что для них человек – звено в цепи общего дела. Каждый выполняет свою функцию. Не больше. Тогда мы не говорили с Даудовым ни о чем конкретном, и уже не поговорим. Он был убит совсем недавно, на Родине. Его больше нет, нет Анны. И теперь я могу опубликовать этот материал.
Я молчу. Пытаюсь понять, как Соня оказалась на месте убийства раньше всех.
– А как ты нашла ее здесь?
– Я не искала. Я нашла ее уже после ее гибели. Позвонил мой знакомый из милиции и сказал, что убита девушка, очень похожая на чеченку. Они взялись устанавливать ее личность, а я понеслась в «Восток».
– У тебя интересная работа, Соня. Пожалуй, интереснее, чем была в нашем бюро.
– Наверное. Хотя тогда, в бюро, я тоже верила, что занимаюсь нужным, полезным делом...
Я наблюдаю, как решительно и агрессивно она жует пиццу, как вздуваются жилки на ее висках, как топорщатся ее рыжие волосы. Такая неестественная и такая естественная Соня Климович! Неутомимая искательница нужных и полезных дел.
– А ты? – она смотрит мне в лицо, продолжая жевать.
– Я ничего не ищу. Ни во что не верю.
– Ну, брат. Хоть в прогнозы погоды, во что-то надо. Сегодня, говорят, дождь будет.
– А как ты напишешь об этом?
– О чем?
– Об Анне...
– Так и напишу – ясно и просто. Общественность должна знать, что терроризм не оставляет белых пятен на карте. С этим нужно бороться. И информированность населения – первый шаг в этой борьбе.
Я почему-то думаю, что на месте Даудова никогда не согласился бы встретиться с Соней Климович. Да и на своем бы месте... не очень.
– Рад был тебя видеть.
– Ты ж не ел ничего. Ну-ну, – Соня словно отмахивается и пододвигает к себе мою порцию.
Дождя еще нет. Только ветер, налетевший на город, бьется в рекламные щиты.
Я иду обратно к кафе «Восток», сажусь в авто и кружусь между светофорами. Между их красными и зелеными глазами, и так длится примерно с час, пока, наконец, я не торможу на какой-то парковке, не бросаю машину и не возвращаюсь домой.
Домой. Туда, где я никогда не жил по-настоящему и где всегда был одинок. То же нежелание думать, которое накрыло меня во время разговора с Иванной, сплющивает мои мысли. Кажется, зависаю в каком-то зыбком, сгущенном пространстве, наполненном искалеченными, изуродованными полуистинами: полудобром, полузлом, полуправдой, полуложью.
Дождя нет. Ветер носится над городом, хлопает рамами и шуршит уже потемневшей листвой. И если бы полил дождь, кажется, смыло бы эту зыбкость, все встало бы на свои места и приобрело бы прежние очертания. Но прогнозам погоды – тоже нельзя верить.
Я не включаю телевизор и не слушаю радио. Днем в многоэтажке тихо, и если бы не шум ветра за окнами – тишина была бы полной. Безысходной. Бесконечной. И если это тишина – на миллион дней вперед, то я не вынесу ее... чисто физически – не смогу.
Проваливаюсь в сон и просыпаюсь. Просыпаюсь в темноте и не зажигаю свет. Этого не может быть! Это мне приснилось... в кошмаре.
«Прощаться очень больно, – сказал тогда Энжи. – Я не хочу плакать. Не думала, что будет так тяжело». И мне очень больно, и я не хочу прощаться... Но это не кошмар, это реальность моих будней!
Это всего лишь будни. И я могу это вынести. Я смогу это пережить. Я выполнил свою работу. Я никогда не любил Энжи. Ничего личного. Ничего лишнего. Даже дождь не нужен. Просто заболело так остро, но я не очень сентиментален. Я мужчина. Я боксер. Я детектив. Я человек будней. Я легко это выдержу...
Может, с годами такие случаи задевают сильнее, но ничего экстраординарного в них нет. Причина в моем одиночестве, в замкнутости, в недостатке общения, в моем чрезвычайно ответственном отношении к своим обязанностям.
К утра я уже вполне овладеваю собой. Аутотренинг идет на пользу. Может, и аутотренинг – тоже ложь, и рай становится от меня еще дальше. Но я целиком и полностью возвращаюсь в сферу материального. Чтобы убедиться в ее смерти, мне надо видеть ее тело. Не тело моей хрупкой девочки, а просто – тело убитой. В интересах дела. В интересах дела, которое, благодаря аутотренингу, меня уже почти не волнует...
37. ОШИБКА
Я не видел Романюка с того самого раза... И вот снова пришло время увидеться. За это время его отношения с окружающим миром нисколько не испортились, не ухудшились его отношения ни с тещей, ни с женой, ни с детьми, ни с учителями детей...
От меня он отмахивается и продолжает говорить по телефону:
– Три творога? Каких творога? Сырковой массы? С изюмом? А с чем? С ванилью?
Наконец, взглядывает на меня.
– Жена творог заказала. Надо выскочить ненадолго.
Похоже, без него она никак не в состоянии купить три сырковых массы с ванилью. Он нужен ей – и для этого тоже. И она нужна ему, чтобы чувствовать свою нужность.
– Подожди... немного. Потом вместе выскочим. Вопрос есть...
Я подхожу к окну в его кабинете. Голос не дрожит. Я в порядке.
– Ты все в делах, – вздыхает Романюк.
– Такая профессия. Вчера к тебе привезли девушку... из кафе «Восток».
– Да, привезли. Потом еще нагрянули из ментовки. Потом еще журналисты. Как мухи на мед. Знаешь, морг – это не публичный дом все-таки...
На лице Григория появляется недовольное выражение.
– А сегодня я прочитал статью – о смерти этой девушки. Понимаешь, когда у журналистов есть своя версия, все заключения медэкспертизы – не в счет. Никто же не потребует опровержения. Главное, что для них все согласуется идеально. Оба была киллером – ее убрали. Может, был какой-то другой источник информации. А ментам копаться в этом деле – зачем? У них других дел – завались...
Я смотрю на него растерянно.
– То есть? Ее не убрали?
– Блин, Илья, хоть ты меня не смеши! Выстрел был произведен с минимального расстояния, из оружия, которое нашли рядом с убитой. Траектория пули... нарисовать тебе?
– Нет!
– Это типичное самоубийство. Она выбрала момент, когда никого не было на террасе и выстрелила. В шуме города выстрел – хлопок. Тело осталось в сидячем положении. Она попала точно в сердце. Ствол выпал под ноги. Вот и вся картина. Никто ее не убивал.
– Но мотивы...
– «Восток» – дело тонкое, – Романюк пожимает плечами. – Хочешь видеть тело?
Тело Энжи? Энжи, которая покончила с собой? По никому не известной причине? Ее тело мне ответит? Вряд ли...
– Да, хочу.
Я вхожу за Григорием в «морозильник». Труп Энжи ничем не прикрыт и отличается от других номером бирки на щиколотке. Я гляжу молча на ее продырявленную грудь. Романюк тоже молча стоит рядом, и хотя я знаю, что он не пошутит грязно по поводу ее фигуры, не скажет ничего пошлого, что для него это – просто работа и что он профессионал, я все равно боюсь, что он решится как-то прокомментировать.
Энжи бледна. Глаза закрыты. Я считаю про себя до двадцати, не сводя с нее глаз. Это Энжи...
– Знал ее? – спрашивает Романюк.
– Немного.
И он бросает на меня пристальный взгляд. Задерживается на моем лице, на глазах...
– Я тебя точно таким тогда видел, когда тому пацану голову отрезало. Помнишь?
– Смутно.
– А я думал, ты тогда вообще не переживешь...
– Нет, нормально. Это же моя работа. Профессия... как и у тебя вот. Ты же можешь, делая свою работу, думать о сырковой массе и любить жену. И я тоже могу... жить дальше.
Романюк качает головой.
– Не то говоришь. Это не одно и то же. Я – в стороне от этого, я не знаю никого из них, – он кивает на дверь, которую закрыл за собой.– Для меня это не люди, а трупы. А для тебя – люди. К людям у меня другое отношение. И я бы твоей профессии... врагу не пожелал!
