Высвечивает незнакомый номер.

– Слушаю, – повторяет он.

– Вы – Савва? – уточняет сомневающийся женский голос.

– Да, я Савва. И что?

– Я хотела бы поговорить с вами – об одной нашей общей знакомой, – начинает женщина. – О Шуре.

– О Шуре? – удивляется Савва.

– Вы не знаете меня, но зато я очень хорошо с нею знакома. И я хочу предупредить вас...

– Ну? – напрягается он.

Первая мысль – не слушать, отключиться. Савва знает, что после слова «предупредить» не может идти позитив. Так обычно начинают разговор штатные осведомители. 

– Она – не та женщина, которую вы себе представили. Она – извините за выражение – проститутка, любовница Макрияниса. А в связь с вами она вступила только ради того, чтобы избавить его от опеки и давления Шнура. Она убрала Шнура вашими руками – ради благополучия своего любовника. Другого выхода не было. Она и к Шнуру долго подбиралась, через водителя Жеку (может, вы его знаете), но Шнур раскусил ее очень быстро...

Повисает пауза. И в эту паузу Савва отключает телефон.

А ведь он не мальчишка... Он видел на своем веку реки слез и перешел реки крови. Он пережил много такого, после чего другие просто не выжили бы. Он думал, что сердце его мертво и не способно болеть.

Что же тогда болит? Что захлебывается болью и застилает кровавой пеленой глаза? Савве и снег кажется кровавым... Зачем он ей поверил? Зачем поверил своему мертвому сердцу? Мертвые не могут говорить правду. Они должны молчать.

Он отрывает руку от руля и кладет на грудь, ощущая глухие толчки. И Савва стучит кулаком в сердце, словно хочет его убить. За то, что оно пыталось убить его... 

Шурка сидит на подоконнике и качает ногой. Курит, стряхивая пепел в баночку из-под йогурта.

– Савва! Я тебя еще и не жду, как следует.

Он смотрит в сияющий провал окна за ее спиной. Садится на стул. Потом поднимается.

– Возвращайся домой. Там чисто, – проговаривает, наконец.

– Что?

– Домой возвращайся. Я не хочу об этом говорить.

Она спрыгивает с подоконника.

– Что-то случилось?

– Нет. Ничего. Просто – пора уходить отсюда. Ты мне больше не нужна.

– Савва...

Она останавливается перед ним и заглядывает ему в глаза. Он отворачивается.

– Не играй со мной так больше. Я не люблю, когда мне делают больно. Я не мазохист.

– Я сделала тебе больно? – Шурка хлопает глазами.

– Убирайся домой, – повторяет Савва. – Трахнулись и хватит.

Она начинает одеваться. Запахивает курточку.

– Холодно там. Шарф завяжи, – глаза у Саввы влажнеют.

– Что? – не понимает она.

– Это.., – он силится повторить фразу про шарф, но снова отворачивается от ее лица к зиме за окном. – Ничего...

Шурка идет к двери.

– Прощай, – оборачивается в последний раз.

– Прощай. Передавай привет Макриянису, – выдавливает Савва.

Она замирает в дверях.

– И остальным, – добавляет он.

Шурка молчит.

– Я тебя люблю, – говорит, наконец. – Моя душа принадлежит только тебе.

– Что? – усмехается Савва. – Что-что? Душа? Я в твою душу не верю. Или ее нет, или она стоит так дешево, что не имеет даже для тебя никакого значения. Я не против проституток, но мне не нравится, когда меня обманывают. А у тебя это отлично получилось...

– Да, – соглашается Шурка. – Наверное...

Он ничего не отвечает. И она выходит.

Она выходит в пустоту. В открытый холодный космос. Так быстро наступает расплата за тот короткий миг счастья, который она выхватила у судьбы.

Она ничего больше не чувствует.

И Савва ничего не чувствует. Стоит у окна и смотрит, как она переходит дорогу внизу. Ее фигура сливается с толпой прохожих, но продолжает оставаться перед его глазами.

Ничего, нужно снова нырнуть в дела. Савва знает, что попустит. Но после того, как он мысленно уже отказался от своего будущего и в мечтах выстроил совершенно другое – рядом с ней, он не знает, куда ему нырнуть: то ли в дела, то ли вниз головой – в снежный простор.  

Если нет сил жить дальше – нужно жить без сил. Если болят старые раны – нужно переступить через боль. Если кровоточат новые – нужно забыть о крови...

Никакой крови нет. Никакого сердца нет. Тем более – нет никакой любви. Есть сплошная проституция, товарно-денежные отношения. Живая очередь к теплой постели – ничего другого. А он попался, как несовершеннолетний мальчишка, потому что – не кажется она проституткой. И рыдала она как... Савва чувствует, что снова начинает биться сердце, а потом снова умирает.

Нет, это невозможно. Он набирает номер, с которого звонили на его мобильный.

– Центральная городская поликлиника. Гинекология, – отвечают ему вежливо.

Мало ли, какая-то врачиха, Шуркина знакомая. Все, нужно забыть.

Забыть – забить огромный железный гвоздь в самое сердце. Пусть там ржавеет.

Савва снова садится за руль и смотрит на город. В городе теплеет. Снег начинает подтаивать, и небо набухает от влаги и окутывает город сероватым туманом. Спускается непрозрачный сумрак.

И Савва чувствует, что ему совсем не интересно, переменится ли погода, чем сейчас занят Костик, что о нем думает Кулик после убийства Шнура, и вообще – что с ним будет дальше, будет ли он жить или умрет в этот же момент.

А на горизонте продолжает качаться мираж – синеет океан, торчат из песка пальмы и белеют стены дома. И в шезлонге под пальмой лежит она. Его девочка. Его любовь, которую он нашел и спас. Увез и спрятал от всего остального мира, чтобы никто не причинил ей зла…

Савва вдруг резко останавливает машину и задумывается.

         Шурка не плачет. Смотрит на Берту так, словно видит перед собой что-то другое, а не подругу и не привычные стены кабинета. Берта поеживается, но удерживается от вопросов.

– Мысли человека должны быть простыми, – говорит Шурка. – Тепло-холодно, хорошо-плохо, да-нет. Не надо переусложнять жизнь. Я так считаю.

– И что?

– Ничего. Я ничего не чувствую, – признается она. – Мне не больно. И не страшно. И не обидно. Так мне и надо, я думаю. Нельзя быть счастливой постоянно. Такого не бывает. Можно быть счастливой обрывками, осколками, моментами, но не постоянно. Это вообще смешно...

– Что смешно?

– Все это. И снег этот такой смешной – падает, падает, потом тает. И все бестолку...

Берта почему-то чувствует головокружение и подступающую тошноту.

– Ты о снеге что ли думаешь?

– Да. Много его, а растает – лужица, – Шурка смотрит за окно остановившимся темно-зеленым взглядом.

– Ты не думаешь о том, кто Савве все рассказал?

– Нет, не думаю. Кто-то рассказал. Все знают, что я проститутка, – равнодушно говорит Шурка.

– И ты не думаешь, что делать дальше со своей жизнью?! – почти вскрикивает Берта.

– А что с ней делать? – удивляется Шурка. – Она же не деревянная, чтобы ее строгать и обтесывать. Идет, как идет. Другой у меня не будет. Какая разница?

Щеки Берты становятся желтоватыми от внутреннего отвращения. И она говорит, едва сдерживая подергивание губ:

– Да что ж ты за человек такой?! Ты же вообще не человек! Какое право ты имеешь ждать счастья? Ты же ничто! Ничто! Бесхарактерный, бесхребетный червяк! Дрянь какая-то хлипкая. И ты думаешь, что в эту лужицу соплей может упасть с неба счастье?! Ты же вообще мозгами не пользуешься! Ты даже по сторонам не смотришь, а если и смотришь – ничего не понимаешь из того, что видишь вокруг. Ненавижу таких лохов, как ты! Вот честно – ненавижу! Ничем ты не заслуживаешь счастья! Это ведь я Шнуру твой адрес дала, я сказала ему, что ты выдала его Савве, я рассказала греку о твоей связи со Шнуром, я позвонила Савве и рассказала ему про Макрияниса. Зачем, как ты думаешь? Ради собственного удовольствия? Нет! Затем, чтобы ты глаза на мир открыла и увидела его таким, какой он есть – гадким, продажным, грязным и преступным. Чтобы ты знала, что клиент не может влюбиться в путану, а бандит не может быть хорошим человеком! Это исключено. И ты должна это понять! А ты сидишь и на снег смотришь. Как последняя дура, рассуждаешь о том, тает он или не тает. Это нормально?