Я сидел на берегу и глядел в воду. Вспомнилось, как мама умывала меня в детстве, когда я болел, и просила воду: «Унеси все лишнее, унеси все чужое, отпусти моего мальчика…».

            Вода была далеко-далеко внизу, и ей дела не было до моих проблем.

            Когда я вернулся к Марте, было время ужина.

– Иван, хорошо, что ты вовремя, – сказала она.

– Я не буду ужинать. Я уезжаю.

– Куда?

– Домой.

– Что случилось?

            Ей стоило хлопот оформить мне вид на жительство.

– Разве тебе здесь плохо? – удивилась она.

– Мне нужно вернуться.

            Она выглядела взволнованной. Как-то странно взволнованной – обрадованной и обеспокоенной одновременно.

            Я собрал вещи. Купленные ею картины оставались в ее галереи, а «Фьорды» я забрал для Сони. Может, когда-нибудь, когда холодная вода будет уже далеко, мы сможем даже посмеяться над ними. Тогда они не будут пугать меня непрозрачным синим сумраком, переливающимся за край полотна.

            И вдруг я вспомнил, что так и не ответил ей, и она до сих пор не знает о моем решении.

28. БЛИЗОСТЬ

            «Здравствуй, Соня. Утром у меня самолет. Когда ты придешь на работу и заглянешь в почту, то узнаешь, что я уже лечу обратно. К тебе. Потому что верю, что у нас все получится. Но если ты открыла это письмо вечером, ты уже все знаешь. Скажи, что все сбудется. Скажи мне это завтра, Соня».

            Я проплакала до утра. Не знаю, что это было – шок, радость или приступ безумия. Утром я позвонила в редакцию и отпросилась на целый день. Поехала в аэропорт. Ждала еще три часа в неуютном зале ожидания, на сквозняках, выдувающих сердце.

            А потом приземлился его самолет. И я увидела Горчакова. Он растерянным выглядел – ему не отдавали его чемодан, от которого отлетела бирка.

– А что у вас вверху лежало? – допытывался служащий аэропорта, бесцеремонно врываясь в личное пространство чемодана.

– Картины. Наброски. Но они не представляют художественной ценности, – отвечал заученно Горчаков.

            Ему отдали багаж. Он не замечал, что я наблюдаю.

– Какие картины? – спросила я, подойдя ближе.

            Он оглянулся.

– «Фьорды».

            Оставил злосчастный чемодан и обнял меня. Чмокнул в щеку.

– Ты не на работе? Ночью письма читаешь? Тогда давай к тебе поедем. Я не хочу домой возвращаться. То есть вернусь, конечно, но не хотел бы сразу, сегодня…

            Он еще что-то тарахтел. И я поняла, что он взволнован намного больше, чем я. В такси без умолку говорил обо всем подряд – со мной и с шофером одновременно.

– Да, тут светлее, намного. А я только что из Осло прилетел. Так мрачно, не ночь, конечно, но и не день, а сумрак какой-то. Или мне так показалось. А на севере, действительно, полярная ночь с северным сиянием. И холод такой противный – до костей продирает.

– Рыбака ты видел? – спросил таксист.

– Да, много рыбаков видел, целый рыбный базар видел в Бергене.

– Не, того, который поет. С Евровидения.

– А, нет! Того не видел. А Евровидение в мае будет.

– Вернешься обратно?

– Не вернусь. У меня же тут девушка. Свадьба скоро. Там я работал просто.

– На нефтедобыче? – снова спросил водитель.

– Не, я художник, картины писал с натуры.

– Черт знает что, – не одобрил таксист. – Вот на Шпицберген люди на заработки летают. У меня знакомый по три месяца там висит, потом месяц дома.

            Горчаков вдруг захохотал. И я подумала, что он что-то выкурил перед полетом или выпил в самолете лишнего. Выходя из такси, он заметно пошатывался. А в моей квартире прямо в куртке упал на диван. Я села рядом.

– Это акклиматизация. Ничего.

– Ты на работу не пойдешь? – спросил он.

– Сегодня нет.

– О, это хорошо. А к тебе никто не придет?

– Нет. Я ни с кем не общаюсь из наших.

– И не общайся. Прошу тебя. Не надо.

            Я стащила с него куртку, и он лежал, глядя в потолок, пока я не позвала его обедать.

– Когда ты успела? – удивился он.

– Нужно же чем-то себя занять…

– Ооо, женщины! Вам проще – кастрюли, макраме, мулине…

– Ваня, все устоится. Не сразу. Постепенно. Медленно.

            Он ел, не глядя на меня. И мне тогда казалось, что нет причины так страдать и так выпячивать свои страдания. Что чувство, которое он ко мне испытывает, не любовь, а что-то… что-то другое. Или это какая-то странная любовь, которая заставляет его стесняться самого себя.

            Но постепенно он стал приходить в сознание. Разложил на полу картины.

– Нравятся?

            Показалось, что у ног заплескались льдины в холодной воде.

– Очень. Не зря художники путешествуют. Если поедешь на юг – будут очень теплые пейзажи. А от этих, правда, зябко. Где-то там живет Снежная Королева.

– Это Марта.

            Я взглянула на него.

– В этом причина? Ты думаешь о ней?

– Я не думаю о ней. Хотя.., – он сбился, – да, я думаю о том, что еще позавчера трахался с ней, вчера объяснялся, сегодня утром улетел, а вечером уже обязываю тебя принять все, как есть – с моим утром, с моим вчера, позавчера и всем моим прошлым. Более того – обязываю соучаствовать, не выдавать меня, ждать, пока я найду работу, терпеть…

            Я хотела сказать, что любовь – это всегда соучастие. Но наедине друг с другом мы не могли произносить громких слов, боясь сплести из настоящего чувства фальшивый лубок.

– Это нормально, – повторила я. – Все устроится. Не мучь себя ускорением реакций. Я рада, что ты вернулся. Больше мне ничего не нужно.

            Но тогда и я, и он понимали, что «больше ничего» способно встать между нами, что проблема вырастет, и потом мы уже не сможем ее решить. Поэтому мы легли в одну постель, стали целоваться и заниматься сексом, требуя от тел именно быстроты, мобильности и универсальности. Но мы не были универсальными людьми. Делали что-то механически, инстинктивно, я шептала фразы, в которых не было его имени, он стонал, но никак не мог кончить. Сказывалось все – все, что с нами было раньше, все, что мы пережили порознь и вместе. Наконец, он уткнулся лицом в подушку, оборвав свой ритм, словно произошло это случайно. И я обняла его, как мальчишку, хотя никогда не было случая, чтобы я встречалась с подростками или сочувствовала тем, кто не мог контролировать реакции своего тела. Я думала о том, что так же механически у него все было с Мартой, а у меня – с Бусыгиным, но вдруг он притянул меня к себе, словно извиняясь, и меня снесло в теплый-теплый океан, в котором мгновенно растаяли все айсберги воспоминаний.

29. ВРАГИ

            Не могу сказать, что все пошло отлично и сложилось замечательно. После того отгула я вышла на работу, а Горчаков, надев черные очки и обмотавшись шарфом, отправился на поиски работы.

            Мы решили жить очень просто. Он купил новый мольберт, краски и кисти. Работу нашел – не долго думая – в прежнем рекламном агентстве. Там были рады его возвращению, а он был рад тому, что ему рады. Но когда рассказывал мне об этом, снова тараторил, и я понимала, что он нервничает, и все идет не так, как ему хотелось.

– Нормально. А как иначе? Ничего, что старыми маршрутами. Я же не прячусь. Там были очень хорошие условия. И теперь они мне даже зарплату повысили. И никакого испытательного срока не будет. Мы прорвемся, Соня. Я даже представить себе не мог, что можно жить так… просто, не заморачиваясь. С тобой мне очень легко, очень. Почему ты раньше… не говорила ничего? Придумывала парней каких-то…

            Я улыбалась.

– Много было людей рядом. Все от тебя с ума сходили.

– И сошли.

            Об истории с убийствами мы старались не говорить, тем более что узнать у Бусыгина об окончании дела теперь не представлялось возможным.