Фанатичная любовь утешает, но не касается сердца. А в сердце живет та самая одинокая мышь с голыми холодными лапами. И мышь скребет изнутри: «Ты одинок. Ты неудачник. Ты несчастен. Ты бежишь от себя и никуда не убегаешь».

            «Человек сам программирует свое будущее, свой успех и неуспех, свое признание и непризнание», «Наше будущее – внутри нас», – трещат на ветру умные четки.

            Если бы у меня был сын, я сказал бы ему:

– Не будь таким, как я. Не живи так, как я. Не чувствуй так, как я.

            Но не смог бы объяснить, как нужно и как не нужно. Может, он понял бы меня и без объяснений, ведь это был бы мой сын – самый лучший, самый умный, самый самый ребенок на земле.

            Я легко ко всему отношусь. Регулярно стираю пыль с пособий по аутотренингу, избегаю темных тонов в живописи, смотрю юмористические передачи по ящику, читаю в Интернете свежие анекдоты, знакомлюсь, общаюсь, работаю. Но я – просто клетка для мыши, которая исцарапала все внутри. «Выпусти меня. Я не хочу жить с таким неудачником. Выпусти меня или убей. Не могу так больше…»

15. КРАСОТА

– У нас в группе учились два дурика – Рябоконь и Сивокобылко, и в журнале их фамилии шли одна за другой. Профессор по истории искусств, подслеповатый дедок, всегда их путал – то скажет «Рябокобылко», то «Сивоконь», а они ржут, хоть бы что. Он потом, доходя до них по списку, просто спрашивал: «Кони на месте?»

            Сеня недоговаривал, что именно в институте решил сменить фамилию «Борода» на «Бородин». Я тоже щепетильно к этому отношусь. Я бы и свою с радостью сменила, какая-то она у меня неэстетичная – «Стыблова». Хоть бы «Стеблова», так нет – «София Александровна Стыблова». Звукосочетание «ыбло» вообще напрягает, всегда возникают вопросы вроде «Как? Как? Ыблова?»

            А с тех пор как Сеня стал Бородиным, его жизнь стала заметно красивее. Он сознательно стремился к красоте, и она снизошла – на его образ, на лакированные ногти, изящные костюмы, приглаженную прическу, умное выражение лица, обходительные манеры и театральные постановки. Он пытался поставить красивого «Гамлета» – принц был молод и симпатичен, Офелия была молода и симпатична, Клавдий был коварен и симпатичен, Гертруда была печальна и симпатична, солдаты были симпатичны необычайно. Красота для Сени был всем – талантом, смыслом, целью и самоцелью. Гамлет двигался по сцене красиво, произносил фразы красиво, брал череп бедного Йорика в правую руку изумительно красиво. Сеня Бородин был поведен на красоте.

            В Горчакове он тоже любил красоту, и, не ожидая спасения целого мира, можно было не сомневаться, что Сеня уже спасен – столько красоты его окружало. Он встречался с самыми красивыми актрисами и дарил им самые красивые букеты.

            И если мне становилось тоскливо, или какой-то урод портил настроение в метро, я звонила Сене и настаивала на встрече.

– О, Сонечка, конечно. Забеги ко мне. Забеги. Я до вечера репетирую…

            И по тому, как быстро он соглашался, я понимала, что меня Сеня находил достаточно красивой. Глубоко он не копал. За красоту – внешнюю, искусственную, фальшивую, показную, надувную – он легко прощал отсутствие мозгов, таланта, принципов, чувств. Его «Гамлет» выглядел уныло, ходульно, плоско.

            Мы поздравили его с премьерой, выпили в кафе, а потом поехали к Ивану – отмечать «по-серьезному». Мы пили, говорили и не смотрели по сторонам, пока Сеня не воскликнул:

– Что это?

            Портрет «Тусовщица», стоящий у стены, был распорот. Горчаков отмахнулся. Все вскочили, достали картину, стали разглядывать.

– Кто это сделал?

– Да это она приходила отношения выяснять. Увидела портрет.., – нехотя объяснил Иван.

– И что?

– Сорвалась. Схватила нож на кухне и резанула по картине…

            Все это было ужасно неприятно. Словно при нас избили первоклассницу, затоптали клумбу или разрушили замок из песка. Но ведь все намного серьезнее! Она хорошую картину уничтожила…

– Вот идиотка! – выдохнула Ирина.

– Психопатка просто, – согласился Иван. – Обещала мне тут все бензином облить и сжечь.

– И ты спокоен? – Марианна заломила руки. – Если бы такое произошло в галерее, мы обратились бы в милицию, подали бы заявление в суд.

– Да она датая была. Мы не очень легко расстались – ее понять можно. А милиция и так много вопросов задает… не по делу.

– А если, правда, обольет? – спросила я.

– Не думаю.  

            Премьера отступила на второй план. Неловкость не проходила. У всех было ощущение, что снова не защитили. И это было намного хуже, чем если бы кто-то написал гадость в комментарии на его сайте. Это же материально: была картина – и вот она разорвана…

– Вань, это же серьезно! – сказала о том же Ирина. – Мы с такими делами сталкивались, люди из мести на все готовы. Может, это и раньше… она была?

– Если у нее психика подорвана.., – начал Витька.

– Все, прекратите! – Горчаков отвернул картину к стене. – У Сени сегодня праздник, премьера. Он репетировал, Гамлету трендовую прическу делал, а вы…

            Я засмеялась.

– И не говорите, – посетовал Сеня. – Этот Мякишев – неуправляемый какой-то парень. То камзол ему тесен, то панталоны узки!

            Стас угрюмо молчал. Марианна подошла к окну, не слушая нашу болтовню. Горчаков откупорил шампанское.

– Эй-эй, давайте! За камзол Гамлета!

            После этого вечера было тоскливо. Я позвонила Бусыгину.

– Сергей Сергеевич, что вы делаете? Спите?

– Нет.

– Почему не приезжаете?

– А что случилось?

– Прошла премьера «Гамлета».

– Тогда приеду.

            Майор хорошо помнил мой адрес. Я встретила его в прихожей и поцеловала в губы. Не хотелось быть одной.

– Как в театре?

– Все убили всех. Но убили красиво. Сеня Бородин ставил.

– Знаю такого. Был он у меня на допросе. Сказал, что Горчаков открыл ему целый мир настоящей красоты и красивых эмоций.

– Интересно, как он сексом занимается. Наверное, как-то особенно красиво.

– Я спрошу, – заверил Бусыгин.

            Мы посмеялись. Майор уже не казался мне склочным старикашкой. Одежду он стаскивал быстро. Хотел меня. Это льстило.

            И мы не говорили обо всякой ерунде, на которую смотрели под разным углом зрения и которую измеряли разными линейками, мы вообще не говорили. Ни о любви, ни о красоте, ни о нормальных или ненормальных эмоциях. Мне хотелось забыть все лишние разговоры, все вычурные декорации, все неестественные постановки.

            А потом я встала с постели, нашла на кухне остатки вина и допила прямо из бутылки. Было сумрачно, пусто и немо, хотя я была не одна. И было все очень некрасиво, очень. Связь без чувства с немолодым и некрасивым мужчиной была самой некрасивой, самой фальшивой постановкой в моей жизни.

16. ДОПРОС

            Представьте, как я удивилась, когда меня снова вызвали в милицию.

            К тому времени надоело уже все – особенно разговоры об эпидемии, которая то ли была, то ли ее не было изначально.

– Вы чего это, Сергей Сергеевич, соскучились? – спросила я недоверчиво.

– Тебе зайти надо, – ответил он неожиданно серьезно.

            Пришлось отпрашиваться у главного редактора.

            Есть сегменты реальности, которые никак не изменяются во времени. Кабинет Бусыгина в этом же виде – с этими же столами, обоями и шторами – существовал и в СССР, и во время перестройки, и после. Ничего не изменилось: шторы не заменили на жалюзи, а шариковые ручки – на гелевые.

            Я поцарапалась в дверь после полудня. Бусыгин был на месте, его помощник тоже привычно шаркал ногами под столом и марал лист бумаги.

– Это не к вам грузовик с компьютерами поехал? – спросила я старлея.

            Бусыгин сделал ему знак выйти, не дожидаясь его реакции. Я присела на стул перед столом майора.