— А потом?

— Еще овцы, — рассказывал он, — и собака, а потом старик, бродивший по домам. Торговал всякой всячиной: иголками, пуговицами и прочим, что вырезал из старых костей; а мы, как его нашли, послали сказать управляющему, а он поставил двоих сторожить по ночам, и с ними тем же кончилось. Говорил же, не волки это. С самого начала понял. Я такое уже видал.

Этого в письме не было.

— Верно? — спросил я.

— Я еще мальцом был. — (Я знал, что теперь, когда он разговорился, его не остановишь.) — Точно такие дела: овцы, потом бродяги, потом люди дюка. Дед мой, он знал, в чем дело, да его не слушали. Он много чего знал, дед-то мой.

— И что произошло? — спросил я.

— Мы с ним и с моим двоюродным братцем прихватили пару лопат, кирку и топор, пошли да и выкопали старика, который помер. А он был весь разбухший, будто у него подагра по всему телу, и багровый, как виноград. Ну, отрубили мы ему голову и снова землей забросали, а голову кинули в старый колодец, на том все и кончилось. Все беды. Понятно, мы о том не говорили. Брату бы не понравилось. Он был с причудами.

Ну-ну, подумал я.

— Вы все сделали правильно. Очевидно, твой дед был умным человеком.

— Это верно, — согласился он. — Много всякого знал.

Я подсчитывал про себя. «Когда я был мальчишкой» — это лет пятьдесят пять или шестьдесят назад. Довольно длительный интервал, но известны и такие случаи. Я хотел было спросить, случалось ли подобное еще раньше, но сообразил сам. Если мудрый старый дед знал, что надо делать, он наверняка научился этому, как все они учатся: присматриваясь и помогая, может, и не один раз.

— Тот, что умер… — начал я.

— Он-то? — Целый воз значений в одном слове. — Чужак, — объяснил он.

— А! — сказал я.

— Называл себя школьным учителем, — продолжал он. — Уж не знаю. Они с Братом решили завести школу, учить мальцов буквам и счету, хоть я им и втолковывал: не будет толку в этих местах — летом мальчишка на работе нужен, а зимой слишком темно и холодно, чтобы шагать пять миль туда да пять обратно ради ихней премудрости. А они еще плату хотели: по два пенни дважды в год. В здешних местах столько выложить за мешок книжной дури никому не по карману.

Я вспомнил собственное детство и промолчал.

— Откуда он пришел?

— Откуда-то с юга. — Это само собой. — Я ему говорю: далеко тебя занесло от дому. Он не спорил. Сказал, у него это, мол, призвание — как хочешь, так и понимай.

К дому мы подъехали уже в темноте. Дом оказался точно такой, как я ожидал: длинный, низкий, с дерновой крышей, опускавшейся почти до самой земли, и с землебитными стенами на легкой деревянной раме. На этих взгорьях деревья не растут, бревна доставляют вдоль берега на больших плоскодонных баржах от самой Святой Троицы, а дальше волоком по дорогам. Я первые пятнадцать лет жизни спал под дерном, и мне до сих пор снятся кошмары.

К счастью, Брат уже ждал меня. Он был моложе, чем мне представлялось: деревенского Брата всегда воображают дряхлым толстяком или хрупким, как сухая ветка, старцем с тонкой, как кора, кожей. Брат Ставраций был немногим старше тридцати: высокий широкоплечий мужчина с квадратной головой, волосы короткие, как трава на зимнем пастбище, и бледные голубые глаза. Даже без рясы никто не принял бы его за крестьянина.

— Я рад, что вы приехали, — начал он. Голос горожанина, образованного человека и слишком высокий для такого крупного мужчины. Судя по всему, он действительно был мне рад. — Такой долгий путь. Надеюсь, путешествие было не слишком утомительным.

Я гадал, что он такого натворил, чтобы его упекли сюда.

— Благодарю вас за письмо, — сказал я.

Он кивнул с неподдельным удовольствием:

— Я беспокоился. Не знал, о чем сообщить и о чем умолчать. Я не сталкивался с подобными вещами. Никогда. Уверен, что вам следует узнать больше.

Я покачал головой:

— На первый взгляд случай как по учебнику.

— Действительно. — Он быстро закивал. — Я, естественно, читал «Установления и процедуры». Но информация очень скудна, очень, очень скудна. Ну разумеется. Очевидно, дела такого рода следует предоставить специалистам. Слишком подробное описание подтолкнет невежд к самостоятельному вмешательству.

Я вспомнил деда: две лопаты и топор, и дело сделано. Но не до конца, не то меня бы здесь не было.

— Хорошо, — сказал я. — Так вы уверены, что в течение шести месяцев до первого нападения других смертей не было?

— Совершенно уверен, — произнес он с такой убежденностью, словно от этого зависела его жизнь. — Никого, кроме бедняги Антемия.

Никто не пригласил меня сесть, тем более не предложил снять мокрые сапоги. И черт с ними. Я присел на кончик лавки.

— Вы не писали, отчего он умер.

— От холода. — Брат Ставраций пригорюнился. — Его застал под открытым небом буран, и он замерз до смерти.

— Где-то здесь?

— Не совсем. — Между его бровями пролегла морщина. Как трещина в стене. — Мы нашли его милях в двух отсюда, на выпасе между рекой и горами. Отовсюду далеко, так что, надо думать, он сбился с пути и бродил наугад, пока холод его не добил.

Я задумался:

— Значит, он возвращался домой?

— Да, думаю, что так.

Карту бы мне. Карта нужна почти всегда, и никогда ее нет. Будь я императором, велел бы разведать и нанести на карту все земли, и повесить копии в преддверии каждого храма.

— Не думаю, что это имеет значение, — солгал я. — Покажете мне его могилу?

В водянистых глазах мелькнула тревога.

— Утром.

— Конечно утром, — сказал я.

Он немного расслабился:

— Вы, естественно, заночуете здесь. Боюсь, что вам будет не совсем…

— Я вырос в деревне, — перебил я. В отличие от него.

— Тогда все в порядке, — сказал он, — А теперь, думаю, нам следует выйти к хозяевам. К ужину в этих местах накрывают довольно рано.

— Хорошо, — согласился я.

Спать под земляной крышей — все равно что лежать в могиле. Конечно, есть потолочные балки. Вы видите их, когда смотрите вверх, лежа без сна в темноте. Глаза довольно скоро выделяют их: темно-серое на сером. Вы видите балки, а не нижнюю сторону дерна. От дыма дерн затвердевает, и земля не осыпается. Червяки не падают на лицо. Но неизбежно, сколько бы ни прожил так, как бы ни привык, когда лежишь, уставившись на сплетение травяных корней, возникает мысль: значит, вот так это и будет?

Конечно, не так. Во-первых, крыша будет гораздо ниже: крышка ящика, если вы из тех счастливчиков, которых хоронят в гробу, или вовсе никакой крыши — комья земли прямо на лице. Во-вторых, вы этого не увидите. Потому что будете мертвым.

Но все равно невольно задумываешься. Прежде всего температура. Дерн превосходный изолятор: зимой не пропускает холод, летом — тепло. Зато влагу пропускает прекрасно. Вот и думаешь, лежа на спине: если меня похоронят в толстой рубашке, о жаре и холоде беспокоиться не придется, зато с сыростью будет проблема. Проникает в самые кости. Недолго и простыть до смерти.

Когда лежишь так — а все остальные крепко спят: их не мучит ни любопытство, ни воображение, или они за день так уработались, что ничто не помешало им уснуть, — начинаешь слышать звуки. Собственно, дерн не шумный материал. Он не скрипит, как дерево, когда проседает, и на вас не течет в щели. Зато над головой слышен глухой топот. Туп-туп-туп, пауза, и снова туп-туп-туп.

Когда вы, ребенком, спрашивали, что это, вам отвечали, что это мертвец катается на коньке. Говорили, что он встал из могилы, взобрался на крышу, оседлал бревно и скачет, колотя пятками по дерновым скатам, как человек — по бокам лошади. И вы им верите: я так и не понял, верили они сами или нет. Потом вы, конечно, взрослеете, уходите из дому и попадаете в цивилизованные места, где такого не бывает, и тогда наконец соображаете: вы слышали шаги овец, ночью забиравшихся на крышу попастись на сочной сладкой траве, растущей там вместе с диким луком, который они особенно любят. Овцы! Овцы, а вовсе не мертвецы. Может, они знали с самого начала, а все россказни о мертвецах были, только чтобы удержать вас ночью под крышей, не позволить бредить под звездами (хотя я, хоть убей, не понимаю, что в этом плохого). Или где-то в туманном прошлом какой-то умник с извращенным воображением сочинил байку о мертвеце, чтобы напугать своих детишек; а детишки поверили и так и не сообразили, что это были овцы, и пошло из поколения в поколение. Может, и невозможно сообразить, пока не уйдешь из деревни. Но никто не уходил. Кроме меня.