Что я здесь делаю, на этой черной дороге?

На скамейке напротив сидела понурая фигура. Маленькая. Едва различимо шептала что-то.

Некоторое время я смотрел на нее, не шевелясь. Стоит ли начинать разговор? Что нового он принесет и поможет ли уехать — вперед или назад?

Потом я нарушил тишину:

— Ты знаешь, что у тебя блестят глаза? Левый блестит грешно, как Юпитер из глубин Ада, а правый…

Меня перебили.

— … Наверно, как Венера из ворот Рая, откуда на землю спускаются юные души, — усмехнулась Юнче. Она подошла и села рядом со мной. Кажется, ей было холодно. — Это избитый штамп, но я не смеюсь, нет. Все-таки в нашей недолепленной жизни сложно научиться лепить новые словесные формы. И еще сложнее сохранить что-то, даже слово, не избитым. С нашими-то порядками…

— А чем же плох штамп, если он лучше всего отражает действительность? — спросил я, искоса разглядывая ее в полумраке. Да, не доглядел я за своей Юнче. Она оказалась очень слабого здоровья; на щеках ее отпечатались красные розочки лихорадки, а мужской костюм, в частности, старинный театральный пиджак, в три раза шире ее, обреченно ломался в складках и обозначал слабое, лишенное круглых форм тело.

Я сказал:

— Нет, твой глаз не блестит, как та голубая планета… Ты не Венера, и я не замышлял тебя такой. А может, стоило сделать так? Стоило дать тебе власть над силой земной любви, притягательность женщины, и сделать это твоим оружием, сокрушающим врагов не хуже метких выстрелов? Или вообще обойтись без врагов, а дать тебе квартиру в Столице, работу, надежного супруга и умницу-дочь? Есть что написать и о такой жизни, требующей уравновешенности, здорового разума, терпения, концентрации на одних и тех же проблемах изо дня в день, компромиссах с властью, минотаврами, начальниками, хамами на улице? То есть сделать тебя способной на компромисс с чертями? Люди веками льстят чертям и живут, и о них тоже пишут книги, об этих людях. Хочешь, повернем вспять, и так и будет. Только для этого мне надо уйти с трассы.

— А если будет так, как ты сказал? — спросила Юнче. Пока я говорил, она резко повернулась ко мне и жадно слушала эти слова, схватив меня за локоть. — Мне нравится — квартира, муж, умница-дочь и работа. Но мне не нравятся слова «компромисс с чертями». Очень даже не нравятся. Но наплевать, пойдем. Я ведь хитрая, — быстро проговорила она, и кожа под ее левым глазом нервно дернулась. — Я смогу бороться, избегать компромиссов, если ты объяснишь мне легкие пути. Или нет легких путей для борьбы?

«Как повезло бы твоим друзьям, встреть они тебя в настоящей и мирной жизни, в другой стране, на другой планете, — подумал я. — Как бы повезло мне, если бы твой огонь, родившийся в моем воображении, выплеснулся наружу и остался бы у меня…»

Правда, Юнче не существовала бы, оставь я огонь у себя. Не пришла бы она мне в голову холодным големом для убийства.

Она жадно смотрела из сумерек.

Я отрицательно покачал головой.

— Есть разные пути борьбы. Самый легкий ты и так знаешь. А другие… Как бороться против всех, как бороться с тем, что для миллионов, живущих в темноте, является нитью Ариадны, которую они второпях нащупали в тухлом лабиринте и возрадовались? Им невдомек, что другой конец нити в руках Минотавра.

— Стрелять в Минотавра! — крикнула Юнче, задыхаясь.

— Тогда, — сказал я, — у тебя отберут квартиру, мужа, умницу-дочь и работу. Ты, конечно, возразишь, что тогда не будет и Минотавра. Если бы он был один! Только это уже не моя повесть, пусть ее пишут другие… Кстати, в темноте ты промахнешься по Минотавру. Да-да, все-таки ты можешь промахнуться; и ты свалишь кого-нибудь другого, например, меня. Я ведь тоже в лабиринте, только сижу себе в уголке и отказываюсь хвататься за нить.

— Да, может быть рикошет, — пробормотала Юнче. — И тут я даже не могу сказать то, что всегда говорю: «Мне наплевать». Но, я вижу, тебя и так кто-то больно ударил выстрелами. Кто охотился на тебя? Это те существа, которых не добила я?

— Они, милая Юнче. Забросали мусором мою дорогу, и за каждой кучей сидит стрелок. Мы с Полом называли их «черти», потому что так называли их там, откуда мы пришли. Их не любили там, ибо они оказались сильны и одержали победу, вытеснив людей. Теперь мы, люди, живем среди холода и льда бездействия. Те, кто не ушел, или убиты чертями, или постепенно поглощены их бытом и… м-да, бытом и культурой, хотя язык едва поворачивается назвать так их кровавый шабаш. Но, может, твой огонь растопит лед бездействия?

Юнче вскочила и отпрыгнула. Глаза ее блестели, но теперь от слез. Она горько воскликнула:

— Огонь? Я несчастное существо, лишенное любви и дома. Весь мой огонь — для меня одной, все остальные могут оставаться чертями. Все, кого я любила, умерли, съедены живьем. Я воевала за себя, за свою свободу! А как было больно… Я упивалась стрельбой, как ночными слезами, но они тоже были, эти слезы! И все хорошее, что было у меня — то, что никто не видел их. Это было просто великолепно! Я последняя жертва чертей, как ты их назвал, меня съедят последней — я не хочу сидеть в темном уголке.

Она всхлипнула и отвернулась. Ее пиджак свисал глухим колоколом.

— Мне было легче с тобой, — медленно проговорил я, ощущая нестерпимый стыд. — Легче с тобой, чем без тебя. Я прикрывался тобой, как щитом, идя сквозь толпу жадных чертей. Их тупые морды разбивались об этот щит, их мерзкие слова отскакивали от него и застревали у них в горле, их лапы обжигались о твой огонь, которым я и снабдил тебя для этого — чтобы я смог уйти из толпы и вернуться на свой ледяной Олимп.

Юнче прислушивалась, не поворачивая лица. Было уже темно, и не ходили машины. Я почувствовал, что замерз, и поднялся на ноги, не решаясь подойти к ней. Поежился — вдоль дороги несло таким холодом, холодом безразличия и покоя! — и вздохнул:

— А твои слезы, милая Юнче… То, что они были незаметны для других, это все, что я смог сделать именно для тебя и во имя тебя, бедная Юнче.

Она обернулась и выдохнула:

— Это здорово…

Вдруг она решительно тряхнула головой и метнулась к пустому шоссе.

— Беги за мной, Илья! — пронзительно крикнула она. — Я должна еще кое-что сделать, прежде чем уйти! Кроме слез ты еще дал мне револьверы.

— Патроны тебе еще пригодятся, поверь, — ответил я, догоняя ее. — Мы потратим немного. И я знаю, с кого начать…

Кажется, моим соседом по купе был офицер из далекого приграничного поселка. Я слушал его рассказы про то, как они охотятся на границе, очередью убивая пятнадцать непуганых косуль, про то, как на войне он одним штык-ножом зарезал двадцать чурок, а потом они с «пацанами» весело поимели их жен и дочерей, после того как рассказал, что у него в пяти городах беременные невесты, а дома жена и трое детей, после того как он спросил меня, рассыпая в душном воздухе невообразимую брань: «Ну что, я тебе кажусь злым человеком?» — после этого я в упор посмотрел в его свиную харю, начищенную самодовольством, как конским хвостом:

— Я и не таких видал, мурло поганое. Ты давно уже черт, и сейчас одним чертом на свете меньше станет.

И когда он что-то заверещал, сунувшись ко мне и замахнувшись, в купе заглянула Юнче. И черта ужалило ядовитой маленькой пулей в самое сокровенное для него и дорогое. После чего он умер и испарился вместе со своими вещами.

А я не шевелился. Я видел только юный огонь, который бесшумно плавил лед.

— Куда теперь пойдем? — деловито обратилась ко мне Юнче. — У тебя был довольно длинный маршрут…

Мы сделали все, что хотели, и снова оказались на трассе. Фары невидимого пока автомобиля осветили небо, и я издалека услышал вой приближающейся фуры.

Тогда я обернулся к Юнче.

И поцеловал горячую ее руку с острыми пальцами, которая пахла ночным туманом и ожогами жгучих растений. Эта ее партизанская привычка ходить сквозь заросли!

— Прощай, Илья, — улыбнулась Юнче. — Все-таки спасибо, что подарил мне право на горькие слезы, невидимые для других.