— Я называю слово, вы говорите мне первое слово, что приходит вам на ум. О’кей?

Все кивают. Норико выдает бравурную импровизацию «Палочек».

— Норико, брысь от пианино. Сейчас же. Хотя, пожалуй, для начала неплохо. Ладно, первое мое слово — «палочки».

Долгое молчание. Все неотрывно смотрят на меня.

— Нет, так не пойдет. Я говорю «палочки», вы говорите первое слово, что приходит на ум.

Снова — долгое молчание.

— Нет-нет-нет. Думать нельзя. Ассоциации должны быть спонтанными.

Опять ничего.

— Не понимаю. Чего тут сложного?

Норико разворачивается на крутящемся стульчике.

— Сперва надо сказать слово.

— Но я уже сказала. Несколько раз.

— Но не отдельно, — напоминает мне Фумико.

— О’кей. Палочки.

— Дерево, — кричит Кеико.

— Бумага.

— Дом, — говорит Акико.

— Огонь.

— Хорошенькая, — говорит Кеико и, словно испугавшись, закрывает рот ладонью.

— Кимоно.

— Кукла, — говорит Хидеко.

— Женщина.

— Кукла, — повторяет Хидеко.

— Мужчина.

— Отец, — зевает Мичико.

— Токио.

— Вонючий. — Акико зажимает нос.

— Грязный. — Кеико кашляет.

— Тараканы, — говорит Хидеко, поджимая пухлые губы.

— Тараканы? А что, в Токио с ними проблема? Все хохочут: это у них шутка такая убойная, только им одним понятная.

— Везде в Японии проблема, — сообщает Норико. Новый взрыв смеха.

— Правда? А почему я ни одного не видела?

— Видели, — заверяет меня Кеико. — Миллионы и миллионы.

Хидеко, извиваясь от хохота, падает на подушку. Наконец Мичико сжалилась над моим недоумением.

— Японский люди тараканы. — Она шевелит пальцами точно усиками. — Все толпиться, все быстро-быстро-быстро. Выбегать из вокзала как миллион тараканов из буфета, где еда. Японцы везде ходят стаей, как тараканы ходят. Японцы весь мир заполонить, как тараканы квартиру.

— Тараканы! Тараканы! — вопят Фумико с Норико, шевеля приставленными к головам пальцами.

— Тараканы! — взвизгивает Мичико, а в следующий миг девочки затевают кучу малу, уже и не различишь, кто есть кто, носятся по аудитории как оглашенные, шевелят пальцами, и все кричат: «Та-ра-кан, та-ра-кан, всяк и каждый та-ра-кан!»

Дверь распахивается. Влетает мадам Ватанабе. Мои ученицы стайкой бегают от одного конца комнаты к другому, продолжая вопить. За спиной мадам Ватанабе толпится труппа «Земля» в полном оперении.

— Что есть значить? — вопрошает мадам Ватанабе. — Что есть значить?

— Да, мадам Ватанабе?

— Столько шумы, труппа «Земля» не репетировать.

— Я очень извиняюсь. — Кланяюсь, пока к щекам не приливает кровь. — Девочки, — кричу я, — у нас гостья.

Они стекаются ко мне, шевеля пальцами. Обступают меня и шепчут:

— Тараканы-тараканы-тараканы.

— Что вы репетируете, мадам Ватанабе?

— «Колыбельную страны Птиц». — Выстроившись за ее спиной, труппа «Земля» негромко каркает.

— Сара Воэн, — говорю я.

— Ничего не слышать, ваш класс так шуметь, — упрекает мадам Ватанабе.

— А что случилось с «Хижиной в небе»?

Из-за ее плеча высовываются клювы из папье-маше.

— Не есть хорошо. Аракава-сан говорить: «Интересно, но дешево». Теперь ставить новый шоу.

— Вы переключились на джаз?

— Только для увертюра, большой выходной номер. — Мадам Ватанабе поглаживает перья самой высокой представительницы труппы «Земля». — Вы знать фильму Альфреда Хичкока «Птицы»?

— Вы из этого мюзикл делаете?

Мадам Ватанабе кивает. Высокая девица наклоняется и легонько клюет ее в щеку. Карканье нарастает. Шумят крылья.

— Вы что репетировать?

— Вообще-то мы пока еще не репетируем. Просто делаем импровизированные упражнения «для разогрева».

— Это вы в «Воображаемый театр» научиться? — улыбается мадам Ватанабе.

— Разминочные упражнения необходимы для… Она окидывает взглядом сбившихся вокруг меня учениц.

— Они уже чересчур разболтаться. Почему они кричать «таракан»?

— Отрабатывают звук «р», мадам Ватанабе.

— Ясенно. — Она скрещивает объемистые рукава на груди. — Ваши девочки пусть надо осторожнее, очень-очень осторожнее.

— Отчего же?

— Они быть тараканы, мои птицы лететь склевать их, йоп-йоп.

— Спасибо, что зашли. — Я кланяюсь, подойдя к ней едва ли не вплотную, так что мадам Ватанабе вынуждена отступить на шаг — не то моя здоровенная башка врезалась бы ей прямо в лоб. Труппа «Земля» протестующе каркает — но тоже пятится. Закрываю за ними дверь.

Выхожу на веранду, сбрасываю туфли, раздвигаю ширмы. Стол завален полиэтиленовыми пакетами, плоскими коробочками и круглыми банками всевозможных размеров, плюс бутылки сакэ с серебристыми этикетками, двухлитровые канистры с «Саппоро», две низкие и широкие бутылки коньяка. Кто-то включил лампу котацу. Выключаю ее — исходя из канадского правила о том, что если начинать топить в октябре, что же делать, когда нагрянет настоящая зима?

Из ванной доносятся негромкие размеренные скрежещущие звуки. Распахиваю дверь. Оро, в белой набедренной повязке, с красно-белой лентой «камикадзе» на голове, стоя на четвереньках, надраивает трубы под раковиной; в одной руке — зубная щетка, в другой — чашка, до краев полная моющим раствором. Вся сантехника и аксессуары, вплоть до хромированных полотенцесушителей, блестят непривычным глянцем. На кафельном возвышении в сгущающихся сумерках призрачно мерцает унитаз.

— Оро, что ты вытворяешь? Улыбаясь, он демонстрирует щетку.

— Сегодня съемки закончились рано — декорации обвалились. Я для тебя прибираюсь. — Его золотистая грудь — вся в разводах песка и пота.

— Вижу. Между прочим, ко мне из «Чистых сердец» раз в два дня уборщица приходит наводить порядок.

— Она плохо старается. — Широким жестом Оро обводит комнату. — Ужасно грязно.

— Спасибочки.

— Не сердись. Мне нравится для тебя прибираться. Я — аккуратист тот еще.

— О?

— Потом я туфли начищу.

— Оро, я…

— Но сперва обеспечу ужин.

Я следую за влажным треугольником его обнаженной спины в гостиную, он включает котацу.

— Очень холодно…

— Всей этой снеди, — открываю один из пакетов и выуживаю трубчатую, лохматую штуковину — возможно, клубень, — на неделю хватит, не только на ужин.

— Я забыл тебе сказать? Я пригласил гостей.

— Ты пригласил гостей — сюда? Кого же?

— Большой сюрприз. — Оро моет руки под краном, идет к столу, разворачивает бордовую ткань, извлекает на свет пакет размером с коробку «Монополии», сдирает розовую оберточную бумагу с узором из лебедей, счищает золотую фольгу и достает закатанную в целлофан коробку суши.

Окидываю взглядом неоткрытые картонные коробки и жестянки.

— У меня на кухне не особо развернешься. Даже духовки нет — только две горелки и гриль.

— Духовка? — Смеясь, он оборачивается ко мне. — Я не готовлю, я открываю.

Ободрав бесчисленные слои декоративной и защитной упаковки, мы оказываемся в окружении еды, которую либо вообще не надо готовить, либо она уже приготовлена: устрицы, что нежатся на жемчужном ложе, кусочки курицы на вертеле в кунжутном соусе, креветочная тэмпура, маринованный угорь, соленый редис, соленая репа, соленые соленья, холодный суп из осьминога, мясное соте, пастельные птифуры из бобового творога, мини-ящичек с круглыми желтыми грушами и коробка со спелыми персиками.

— О’кей, пора в душ, — сообщает Оро и приподнимается на цыпочки — поцеловать меня в щеку.

— Не о’кей. — Удерживаю его на весу. Он извивается у меня в руках — такой тепленький, такой голенький. — Разит от тебя, дружок.

— Разит? Это как? — Его расширенные глаза кажутся совсем темными.

— Ты пахнешь. Очень мерзко.

— Извини. — Он вешает голову.

— А я думала, японцам пахнуть не полагается. — Зарываюсь носом в пучок волос у него под мышкой. — Малявка-вонючка.

— Отвратительно, — шепчет он мне на ухо. — Я очень, очень извиняюсь.

— Запашок-с. — Лижу его пахучую соленую подмышку.