Врубилась рация Блинка — они сели на хвост Паркеру.

Когда Доуби появился со свежей кучей, забегаловка была пуста. Он начал всхлипывать, как ребёнок.

Ограничитель и Малыш перебирали мусор в цифровом цеху Джонса. В переулке они прошли мимо ободранного остова джетфойла Розы — из крупных деталей на нём остался только хаб ротора, потому что его опечатало братство.

— Это небеса софта и хардвера, Троп, — сказал Ограничитель, вышибая ось замка сейфовой двери пневматической кувалдой. Суперкомпьютер Загрузки был соединён с бессетьем односторонним шлюзовым кабелем и по непонятной причине оказался экранирован от излучений. Внутри же обнаружился старомодный монитор и клавиатура.

Эта загрузка первого поколения сняла в драге пробу с планов Высотки на Торговой и сравнила с версией городских планов, сохранённой в её памяти.

— Отличаются, — объявила она. — А во мне ничего не правили со дня создания семь лет назад. Оригинальные планы явно относятся к многоуровневой крепости-невидимке. Официальные планы города были взломаны и исправлены.

— Вот в чём дело, — прошептал Малыш. — Загрузка думал, что нашёл настоящие планы, а оказалось, кто-то там ковырялся. И вот почему мы стритонили ограбление. — Малыш начал лениво просеивать груду хохмо-хардвера. Поднял пару клоунских масок и под бронежилетом в горошек нашёл винтовку скуби. Перед заколоченным лифтом стоял медицинский шкафчик.

Ограничитель спросил загрузку о резетном вирусе.

— Нет информации. Но я сомневаюсь, что хозяин посеял бы вирус, который убьёт его собственные загруженные конструкты.

— Но на тебя драга не влияет, так? Медицинский шкафчик оказался забит обоймами с наркотиками. Малыш отобрал коктейльный картридж и начал потрошить другие, наполняя коктейльную обойму прахом грааля и ускорителями сознания.

— На меня ничего не влияет — впрочем, я тоже не влияю ни на что.

— И в чём прикол?

— Запустить систему — самый быстрый, короткий и единственный верный метод распознать в ней появляющиеся структуры.

При выстреле Ограничитель помял клавиатуру и, обернувшись, увидел Малыша с дозатором, нацеленным ему в сердце. На метаболики его программа отвращения не распространялась, так что он сел и ждал, пока коктейльный патч рассосётся и интеллект разгонится, и зрачки его были размером с чугунные чушки.

Ограничитель не мог поверить, что братство оставило в здании столько внутривенного добра, и молчаливо возблагодарил резинового бога собственного изобретения.

— Привыкание и отказ не найдут благодарности, — сказал он, роясь в обоймах с патчами, — во вселенских челюстях опыта. — Он нашел ещё работы под полом около гиросфер. — Рамон, — выдохнул он, обращаясь к причке под своими очками, — мы попали в бабломаму. — Один глаз рыдал, второй пел.

Малыш уселся за клаву и начал электродопрос:

— Чего я стою?

— Стоимость зависит от редкости, спроса и лёгкости замещения.

— А зависит от того, кого спрашиваешь?

— Именно. Друг говорит одно, копы, армия и бизнес — другое.

— И в чём прикол?

— Запустить систему — самый быстрый, короткий и единственный верный метод распознать в ней появляющиеся структуры.

Малыш выгрузился и закрыл ящик с машиной.

— Скорость бога, Малыш, — позвал Ограничитель. — Только осторожнее. — Когда Малыш ушёл, Ограничитель наполнил шприц размером с кларнет.

Работающая на фанатизме тачка Паркера стояла невдалеке от въезда в тоннель, где он её бросил. Бессчётные гологоловые и стремительные пацаны пытались её угнать, но проезжали едва ли пару корявых ярдов прежде, чем заглох мотор.

Вскоре очередную попытку сделала пара копов, но никто не мог подобрать правильный баланс. Блинк втиснулся в машину и ровно поскользил прочь, исчезая в дымке утренних костров.

Данте Второй не мог сосредоточиться на погоне, сколько бы ни говорил себе, что это важно. Дневные события ударили по нему сильнее, чем любая пуля. Солнечный свет мерцал на значке Субару, ржавчина грызла банку из-под масла, дети пинали дымящийся пепел мёртвых, Олимп бросал тень на полчища разбойников, подсевших на «мейс». Это был явно самый зловещий из миров, и он как никогда чувствовал себя его частью. Проволочная изгородь Свалки вырастала на глазах, и Данте Второй вспомнил детскую песенку из чикагских ранних лет.

Он согнулся от смеха, и в этот момент у него над головой стекло с радостным звуком вылетело наружу и со второго этажа потёк огонь облегчённого пулемёта. Костелло — он всегда узнаёт мексиканскую калибровку.

Данте Второй вошёл в здание и, пролетев по лестнице, нырнул в тусовку снайперов. Куда ни глянь, везде буйствовали картины экспромтных пыток и фристайл-удушений. Самый спокойный из разговоров перемежался щебечущими пролётами кинжалов. Старые и близкие друзья совершенствовали прекрасный час, выпихивая друг друга в середину следующей недели. Дикую путаницу союзов можно было расшифровать только под теми частотой и углом, под которыми наносятся раны. Вся толпа брела от Трёх Музеев через Дезертиров к Задержанной Реакции и проливала старые слёзы. В одном конце зала стоял громадный торт, где скрывался обнажённый и отъехавший от наркотиков сенатор.

На диване сидел Костелло, обсуждал перемежательность телефонистов и потягивал выпивку из Реакции под названием «Поддельное напряжение реальности». Он позвал Данте Второго на помощь. Ему дали шесть месяцев на распятие девушки из Долины, и каждый хвастался, что если бы ему предоставили столько времени, он бы распял пять десятков. Сейчас он клеветал на свои наблюдения, обсуждая аннигилятивную опасность попытки очистить то, что состоит исключительно из примесей.

— Мне этот город принёс только пропитанную кровью на спине рубашку, — сказал он с отвращением. — И вот она, долгая конфа существования — полиция и воры, а? Если им не хватает духу, им пора бы выбираться из тряского мясного колеса, Дэнни. Прочь из гадской петли. Город — плохой парень. Угощайся маекпраторами, друг мой.

На кофейном столике стояла большая чашка таблеток успокоительного, чтобы придавливать собственное мышление и уменьшить яркость публики. Практическая угроза переоценки чужой психической недвижимости хорошо известна жителям Светлопива — однажды парень, угнавший самолёт, ткнул пистолетом в морду пилоту и вместо требования лететь на Кубу хрюкнул: «Культурное пространство, освобождённое логикой и моралью, сразу наполнилось автоматизированными и бессмысленными симулякрами, которые, тем не менее, оказались ровно тех же размеров». Похититель начал монтировать записку о выкупе, вырезая буквы из газет, и закончил год и сорок тысяч слов спустя фразой «и не признают шутки, даже когда сталкиваются с проявлением апатии, равной их собственной». Мальчик, которого он украл, давным-давно сбежал. Ещё один искро-головый вошёл в банк сразу после любовного облома и породил горький монолог о том, что «бабы шлют сигналы, а мужики говорят по-английски», тем временем исполняя самое слащавое ограбление в истории Светлопива. Позднее он состряпал и подписал признание, опубликованное под названием «Взгляд морского конька», где отвечал на теорию тендерной манипуляции с эдаким гермафродитным самооплодотворением и равнодушием.

Некоторые обитатели города смешивали успокоительные с хитрованами и смотрели, как всё вокруг приобретает и теряет смысл, нуждается в этом и ни в грош не ставит. Сами стены пульсировали в быстром чередовании, которое сделало смесь маскираторов и ускорителей модным заменителем рейверных стробоскопов. Те, кто мог позволить себе и стробоскопы, и таблетки, практиковал искусство скрещивания двух элементов, синхронизируя и рассинхронизируя частоту стробирования, провоцируя серии глубинных нагромождений пустых аллей — смотря на что ты настроен.