Глава двенадцатая

СКАЗИТЕЛЬ

Той ночью, когда Убийца и члены его Гильдии освободили Максимилиана, Сказитель возвращался из своего театра на Бэйцзин Лу через район, который живущие в Шанхае китайцы называли Ничейной землей. Вечернее представление обернулось форменным провалом. После кричащей боли голого человека, которую наблюдал все эти дни Сказитель, все сделанное им в театре, включая и новую оперу, стало выглядеть каким-то мелким и никчемным. Он прекрасно знал, что последний его спектакль не является шедевром, но сегодня, глядя на сцену, вместо того чтобы испытывать душевный подъем, он морщился и кривился. Умствование заменяло мысли, и, что было хуже всего, его актеры не играли, а лицедействовали, не жили, а кривлялись. Он не мог дождаться окончания спектакля и ощутил необъяснимую радость, вывешивая на дверях театра объявление, в котором говорилось, что на ближайшие три недели представления отменяются.

— Как мы можем развлекать публику, когда рядом с нами мучается, умирая от голода, обнаженный человек? — спросил он у ошарашенной труппы.

Когда Сказитель выходил из театра, его не покидало гнетущее чувство. Он ощущал запах перемен, знал, что все вокруг пришло в движение, и не сомневался в том, что голый человек каким-то образом связан со всем этим.

Сказитель завернул за угол и был остановлен японским патрулем. Он предъявил документы и разрешение находиться на улице после наступления комендантского часа. Начальник патруля неторопливо прочитал бумаги, после чего приказал ему немедленно отправляться домой.

Сказитель кивнул, стараясь, чтобы это не выглядело поклоном, и двинулся дальше. Он прошел через небольшой сквер с бронзовой скульптурой играющего мальчика фань куэй. Табличку с указанием того, кто это был, свинтили давным-давно, поэтому ребенок фань куэй играл в атмосфере полной анонимности.

Он снова завернул за угол, потом — за другой и был удивлен, услышав из темноты голоса японцев, приказывающие ему остановиться.

— Кули, стой! Ни с места!

Сказитель остановился и стал ждать. Из переулка, где располагался знаменитый шанхайский бордель, вышли трое расхристанных японских солдат. Они приближались осторожно. Так днем пешеходы переходят заполненные велосипедами улицы Шанхая.

— Кули! — снова крикнул один, когда они вышли из тени и оказались на свету.

Мысль о том, что он наткнулся на очередной патруль, испарилась в едком свете уличных фонарей, когда он увидел, кто к нему направляется. Это были трое пьяных японских солдат, без сомнения призванных на военную службу из деревни. Обычное пушечное мясо японской императорской армии. Мысль о том, что судьба такого сложного города, как Шанхай, оказалась в руках подобной деревенщины, не на шутку напугала его.

— Предъяви документы, паршивый кули! — пролаял один из них. От него разило дешевой выпивкой и блевотиной.

Сначала Сказитель возмутился и хотел ответить, что патруль только что проверял у него документы, но тут же передумал. Какой смысл затевать перепалку с пьяной деревенщиной? Но прежде чем он успел достать бумаги из внутреннего кармана, второй японец толкнул его, повалив наземь, и начал что-то орать. Они окружили его и носками ботинок принялись швырять в него грязь. Другой японец плюнул на него, а третий стал расстегивать ширинку. Сказитель вовремя откатился в сторону, и струя мочи попала на ботинки одного из солдат. Тот возмущенно завопил, а двое других зашлись от смеха, будто ничего смешнее они отродясь не видели. Солдат, все еще держа в руке свой пенис, повернулся туда, где должен был лежать Сказитель, но тот уже стоял на ногах. Японец зарычал от ярости, а Сказитель, больше не контролируя себя, стал в бешенстве выкрикивать на причудливой смеси китайского и японского:

— Вы что, не умеете ничего другого, кроме как мочиться на людей? Это безобразие! Я никогда не видел ничего более отвратительного!

Слова Сказителя еще пуще взбесили японцев, и они уже собирались ответить ему, но тут, словно ниоткуда, раздался глубокий женский голос:

— Это так вы вели бы себя в присутствии великой ширайбаяши? Даже не пытайтесь оглянуться. Таким, как вы, не дозволено смотреть на меня и подобных мне. Если бы мы находились в Киото, я приказала бы вас высечь. А теперь пошли вон!

Солдаты низко поклонились и боком, по-крабьи уползли в темный переулок.

Дождавшись, когда они скроются, Сказитель повернулся к своей спасительнице и с изумлением узнал в ней молодую, но уже ставшую знаменитой Цзян.

— Я у вас в долгу, — поклонившись, проговорил он.

— А я — у вас, за ваше искусство.

— Что вы им сказали? Что-то про гейш, Киото и их поведение?

— Мои познания в японском языке весьма скудны. Я успела выучить эту чепуху после того, как они появились у излучины реки.

— Благодарю вас еще раз, — сказал он и повернулся, собираясь уйти.

— Подождите.

Цзян взмахнула рукой, и четверо носильщиков подбежали к ним, неся ее паланкин. Женщина гостеприимно отдернула занавеску, и Сказитель, не заставив себя упрашивать, проворно влез внутрь. Цзян забралась следом за ним и задернула шторку.

— Никогда раньше не путешествовал в паланкине, — сообщил он. — Если не считать сцены.

— Я стала пользоваться им только после прихода японцев. Они боятся останавливать паланкин, опасаясь, что внутри может оказаться дама какого-нибудь их генерала.

— Умно! — с одобрительным кивком похвалил Сказитель.

— В такое время, чтобы выжить, просто необходимо действовать с умом. Куда вы направляетесь?

— Домой.

Он назвал ей адрес, и женщина сообщила его одному из своих слуг. Носильщики подняли паланкин и потрусили вперед.

Приоткрыв занавеску, Сказитель взглянул на одного из мужчин, обратив внимание на его могучую мускулатуру.

— Но это же не кули! — удивленно сказал он, повернувшись к Цзян.

— Конечно нет, — откликнулась Цзян. — Путешествовать с кули сейчас слишком опасно. — Это тонги из клана «Праведной руки», и им хорошо платят за то, что они меня охраняют.

Сказитель отвернулся.

— Вы не одобряете?

— У меня нет определенного мнения на этот счет.

Цзян посмотрела на находящееся в тени красивое лицо мужчины, сидевшего рядом с ней.

— Вы играете женщин.

— А вы видели мои пьесы?

— Ну разумеется! Артисты и куртизанки — ближайшие родственники. Вы трогаете за душу одновременно многих, я — только одного.

Он кивнул.

— Но все же почему вы изображаете женщин?

— Таков мой дар. Каждый из нас должен следовать тому, что дано ему свыше.

С этим Цзян согласилась целиком и полностью. Она раздвинула шторки, и на лицо Сказителя упали полосы света от уличных фонарей. По мере того как паланкин двигался, они то пропадали, то вновь появлялись.

— Вы все еще в гриме.

— Из-за комендантского часа у меня не было времени снять его.

— Грим помогает вам лучше понять нас?

— Кого это «нас»?

— Нас, женщин.

По лицу Сказителя пробежала новая полоса света, и он улыбнулся:

— Вы выведываете у меня секреты моего искусства?

От внимания Цзян не укрылось, что он употребил слово «искусство», а не «ремесло». Ее всегда удивляло, что артисты называют свою работу ремеслом, а вот музыканты — никогда.

— Да, — произнесла она, — я пытаюсь выведать у вас секреты вашего искусства.

Глаза мужчины закрылись, тело слегка подвинулось вправо — так, что их бедра соприкоснулись, его губы стали тяжелыми, а ноги повернулись вовнутрь. Он протянул руки к лицу Цзян, и, когда его пальцы прикоснулись к ее губам, у женщины возникла полная уверенность в том, что ее трогает старая опытная куртизанка. Она провела кончиком языка по его пальцам и откинулась назад.

— Впечатляюще, — проговорила она. — Очень впечатляюще.

Через двадцать минут паланкин остановился. Сказитель отдернул занавеску и выбрался наружу.