В полном молчании на людей, словно волны прилива на галечный пляж, накатывались воспоминания о прожитых десятилетиях, не оставляя следа, но наполняя воздух шепчущим эхом. Одно восторженное многоголосое эхо того дня, когда Сайлас на машине распорядителя со Смеющимся Буддой ехал по трассе Больших шанхайских гонок перед их началом. Другое эхо голосами желчной старухи и завистливой молодухи злобно шептало о том, какие яйца должен был иметь Сайлас, чтобы сначала жениться на китайской шлюхе, а потом взять на воспитание двадцать беспризорников. «Дыни! — бормотал один голос. — У него между ног, должно быть, настоящие дыни!» «Нет, арбузы! Я сама видела!» — возражал другой. Эхо мужского голоса — требовательно и жестко вопрошало: «Куда он уезжал?» Да, долгая отлучка Сайласа Хордуна из Шанхая не прошла незамеченной.

Эхом слышался свистящий шепот, разносивший слухи о кошмарных извращениях, процветавших за высокими стенами сада, особенно после того, как туда приехали пятьдесят мужчин странного вида — в черных шапочках и с длинными пейсами. Хор женских голосов задавал вопрос: «Что же это за мужчина, если он разрешил жене управлять борделем?» Ответом на него немедленно звучали голоса молодых мужчин: «Я бы и сам женился на куртизанке, если бы она была такой, как Май Бао». А на заднем плане слышался глубокий бас, напоминавший о том, что Сайлас — убийца, лишивший жизни своего брата Майло.

Но этот беззвучный шепот принадлежал китайцам. Представители торгового сообщества, стоявшие на ступенях своих контор, с облегчением вздыхали. Единственный голос, звучавший в защиту китайцев, затерялся, а потом и вовсе умолк в гомоне других. «Смерть язычника — это исполнение Божьей воли», — утверждал один, не заботясь о том, что Бог до странного долго тянул с ее осуществлением, поскольку Сайлас умер, будучи самым старым человеком в Шанхае. «Так или эдак, а Божья воля есть Божья воля»,—

твердил голос из филадельфийской «Олифант и компания». Несмотря на опыт, накопленный за долгие годы, в течение которых Дом Сиона существовал в Шанхае, их убеждения не изменились ни на йоту, и твердолобость по-прежнему оставалась прочнее гранита. Они не задавали вопросов. Ни удачи, ни поражения в общении с народом Поднебесной не изменили их верований и не заставили мыслить трезво.

Эти приглушенные голоса христиан вскоре заглушили завывания даосских монахов, сопровождаемые грохотом барабанов и бренчанием цимбал. Цель всей какофонии заключалась в том, чтобы отвлечь внимание людей от мертвеца, заставить их подумать о том, что смерть ждет каждого из живущих. В этом грохоте безошибочно слышалось: «Пока ты не оказался на месте покойника, пора задуматься о собственной смерти». Трубы, барабаны и крики звучали резко, как пощечина. На то и рассчитывали.

Когда та часть процессии, где шла Май Бао, приблизилась к повороту с Нанкин Лу — фань куэй продолжали называть ее улицей Кипящего ключа, — женщина споткнулась. Ее тут же окружили несколько человек. Укрывшись за этой живой ширмой, Май Бао сбросила белое траурное одеяние, под которым оказалась повседневная одежда разносчицы воды. Она завязала волосы в узел, приколола их к макушке и растворилась в толпе. Ее место в процессии заняла другая девушка — такого же роста, в белой одежде и с распущенными волосами.

Май Бао в новом обличье проталкивалась через скопление людей. Она прошла мимо уличного лекаря и двух нищих, которые пропустили ее и помогли спуститься в подвал портняжной лавки. Раньше она не пользовалась этим входом в Муравейник, и поэтому поначалу ей было сложно ориентироваться в запутанных переходах. Потом справа от себя она услышала глухой шум реки и теперь уже точно знала, в какую сторону идти.

Она быстро нашла стоящую в нише статую Чэсу Хоя и вошла в некогда тайную пещеру. Там ее поджидали Конфуцианец средних лет и молодой, сильный сын Лоа Вэй Фэня. Выражение их лиц было встревоженным. Оба знали, насколько было опасно для Цзян покинуть похоронную процессию, но жизнь уже многократно доказала необходимость подобных встреч в период перемен. Отложи они встречу, и может оказаться проваленной их главная миссия — принести на землю Поднебесной Эпоху Семидесяти Пагод. Поэтому Конфуцианец придумал, как провести эту встречу, а Май Бао с блеском осуществила разработанный им план.

— Как отразится на нашем положении то, что умер второй Человек с Книгой? — спросил Убийца, как только Май Бао успела отдышаться.

— Не знаю, — ответила она, думая о том, что и третьему Человеку с Книгой, Чарльзу Суну, недолго осталось топтать эту землю. — Возможно, следующий ход будет сделан не нами.

— Японцами, — констатировал Конфуцианец, и остальные двое согласились с ним. В пещере воцарилась странная атмосфера националистской подозрительности и повисло молчание. Конфуцианец обвел глазами темный грот, в котором когда-то хранился Бивень Нарвала. Но это сырое подземелье не хранило ответов на донимавшие их вопросы, а Резчик, который в прошлом часто проводил встречи Троих Избранных, отсутствовал. Он тяжко болел и еще не решил, кому из сыновей передать обязанности члена Договора Бивня.

— Японцев следует рассматривать в качестве возможности. Возможности найти Человека с Книгой, — проговорил Конфуцианец и добавил с загадочной улыбкой: — Как тайпины предоставили возможность увеличить население Шанхая. Вы согласны?

Некоторое время улыбка оставалась на лице Конфуцианца, а затем исчезла, уступив место прежнему, торжественному выражению.

Цзян кивнула, хотя пока не понимала, какого рода возможность японцы могут представлять для Договора Бивня. Ее больше беспокоило странное выражение лица Конфуцианца. Ей, как любому деловому человеку, нередко приходилось иметь дело с не совсем искренними людьми, и она знала: неискренность человека можно распознать по его растерянному лицу, поскольку он не знает, сказал ли он слишком много или слишком мало. Именно такая растерянность читалась сейчас на лице Конфуцианца.

Цзян повернулась к сыну Лоа Вэй Фэня, Убийце.

— Гильдия готовится? — спросила она.

Молодой человек кивнул, но не потрудился добавить, что приготовления Гильдии убийц шли полным ходом не только в Поднебесной, но и среди «островной нации» Манхэттена, как называли это место люди, обитающие в той части света.

Снова воцарилась тишина.

— Это было опасно и безрассудно, — проговорила Цзян.

— Возможно, — откликнулся Конфуцианец. Истинные чувства вновь были скрыты под маской ученого высокомерия.

Цзян долго смотрела на него. Конфуцианец ответил ей испуганным взглядом, и на его губах появилась кривая улыбка.

— Мне нужно вернуться в траурный кортеж, — проговорила Цзян и, развернувшись, покинула Муравейник, выйдя на поверхность в районе рыбного и птичьего рынка. Трубы и цимбалы даосов пытались перекрыть пронзительные крики попугаев, пение соловьев и трели тысяч других птиц, дожидавшихся в ажурных клетках новых хозяев. Май Бао неподвижно стояла посреди птичьего гомона, и неожиданно с ее губ сорвалась совсем простая молитва:

— Пусть эти птицы поют тебе на небесах, мой дорогой муженек!

Внезапной ей на плечо сел королек и защебетал прямо в ухо.

Одна на рыбном и птичьем рынке, она громко позвала:

— Сайлас!

И тут ей показалось, что все птицы вокруг подхватили это имя, закуковали, затрещали, запели его, и эта какофония приподняла ее над землей. А потом все внезапно прекратилось. Тишина.

Тишина на рыбном и птичьем рынке? Невероятно! Она почувствовала, как время снова пошло вспять, медленно повернулась и увидела его.

— Я испытываю гордость, Май Бао, величайшую гордость. И я рад, что ты была там, чтобы сыграть свою роль.

Она кивнула, и на ее губах заиграла улыбка. Она принялась вспоминать — с такой же нежной грустью, с какой человек вспоминает свою первую любовь.

Это было в августе, чуть больше двух лет назад.

— Я вам неприятен, — проговорил Врассун.

— Это не так, — ответил Сайлас.

Май Бао тихо сидела в сторонке. Она знала: это не так лишь потому, что Сайлас еще не имел дел с этим тигренком. Ей было известно и то, что Сайласу действительно неприятен взгляд темных, глубоко посаженных глаз молодого предпринимателя — такой же колючий и цепкий, как у его деда, Врассуна-патриарха.