Версия, которая лежала глубже, в общем, повторяла все вышесказанное, и лейтмотив был тот же — вранье. Марк водил дружбу с малопривлекательным существом, которое я про себя окрестил "привидением", и под его влиянием не только голос, но и тело Марка менялись в зависимости от того, с кем он сейчас говорил. Вот только в отличие от "поверхностного слоя" этот "глубинный" портрет Марка не был цельным. В нем оставались дыры, и именно такие вот нестыковки не давали мне возможности что-либо связно сформулировать. Популярная литература о подростках и их жизни никак не помогала залатать эти прорехи, напротив, они вызывающе зияли и продолжали смущать меня. Причем период сомнений начинался не с тринадцати лет, как в утешительной истории про переходный возраст, а с какой-то другой, куда более ранней даты, заставлявшей меня не заглядывать в будущее, а без конца рыться в прошлом, оживавшем в форме не связанных друг с другом картин или звуков.
Вот, например, маленький Марк входит в дверь нашей квартиры. Это было, когда Люсиль еще жила наверху. На нем жуткая резиновая маска, полностью закрывающая голову. А вот его портрет с абажуром на голове. Таким написал сына Билл: крошечная фигурка, куда-то несущаяся по пространству холста.
Или я слышал, как Вайолет мнется, втягивает воздух и не договаривает фразы, которые так и повисают незаконченными.
Я пытался отогнать от себя эти "подкожные" видения и сосредоточиться на складной истории, лежавшей на поверхности; что казалось и удобнее, и разумнее.
Отсутствие рядом Мэтью заставляло меня необычайно пристально вглядываться в мельчайшие нюансы характера Марка, которые, возможно, со временем должны были совершенно изгладиться. Мой сын умер, жена приговорила себя к добровольной ссылке, сам я превратился в безутешного плакальщика и в истории, где все закономерно и предсказуемо, давно не верил. Но я упрямо твердил себе, что если по трагической случайности моя собственная жизнь рухнула, это отнюдь не означает, что жизни других людей не могут планомерно двигаться по предначертанному курсу, приближаясь год за годом к ожидаемому результату.
Тем летом мы вновь сблизились с Биллом. Он ежедневно звонил мне, так что я был в курсе того, как продвигаются у него дела с дверями. Он дневал и ночевал в мастерской, но тем не менее находил для меня время, и я чувствовал, что его стремление общаться во многом вызвано новой волной оптимизма по отношению к Марку Тоскуя, он всегда замыкался в себе, и за долгие годы я научился распознавать внешние проявления его "ухода": просторность жеста мельчала, глаза застывали на каком-нибудь предмете, но не фиксировали его, смотрели и не видели. Начиналось запойное курение, под столом появлялась бутылка виски. Я остро чувствовал эти циклоны и антициклоны, бушевавшие у него в душе, это нарастающее внутри безумное давление и следующий за ним бессловесный шторм. И в начале, и в конце таких бурь всегда стоял Марк. Но в сам период катаклизма Билл не мог общаться ни со мной, ни с кем-либо еще. Пожалуй, единственным исключением была Вайолет. Не знаю. Я твердо знаю другое: в этих душетрясениях не было ярости по отношению к Марку за его безответственность и бесконечное вранье. Билл ненавидел только себя, он ел себя поедом и в то же время безумно желал поверить, что ветер еще может перемениться. Тогда он хватался за любую мелочь в поведении сына, пытаясь разглядеть в ней знак доброй надежды.
— Знаешь, Лео, он по-настоящему увлекся этой работой у Гарри, — слышал я. — Ему так нравится то, что он делает. Ни с Джайлзом, ни со всей этой бандой он больше не знается, у него теперь другая компания, слава богу, сверстники. Господи, какое счастье! Я всегда верил, что он найдет верный путь в жизни.
Вайолет я в то лето почти не видел, она много занималась материалами для своей будущей книги, но это было к лучшему. Таким образом мне удавалось хоть на время задавить в себе ту, вымышленную, Вайолет, с которой я спал в своем воображении. Я в основном общался с Марком и Биллом, а вот Эрика, напротив, регулярно разговаривала с Вайолет по телефону. Из ее писем я знал, что Вайолет стала намного спокойнее, ведь она тоже верила, что Марк как — то определился, начав работать с Гарри Фройндом.
"Ты знаешь, — писала мне Эрика, — Марка, кажется, всерьез тронуло, что проект Гарри посвящен детям. Эта тема нашла какой-то отклик в его душе".
Мистер Боб так и обосновался в доме на Бауэри. Всякий раз, приходя к Биллу в мастерскую, я чувствовал, как он подозрительно ощупывает меня глазами сквозь щель в запертой на цепочку двери, и всякий раз, уходя, я уносил с собой его благословение. Я ни разу не видел его полностью, только узкую полоску нахмуренного лба, а вот Биллу с Вайолет повезло больше, им мистер Боб показывался целиком. Билл взял старика на довольствие, хотя признаваться в этом не хотел, но я догадался. Он покупал для него продукты и оставлял их в парадном перед дверью. Однажды я увидел у него на столе клочок бумаги, где бисерным почерком было выведено: "Арахисовое масло обязательно с орехами", и "обязательно с орехами" подчеркнуто. Но Билл на эти явно возрастающие запросы не жаловался. Если я заводил речь о его непрошеном соседе, он только улыбался и отмахивался. Судя по всему, мистер Боб превратился для Билла в некую постоянную величину, ставшую частью его жизни.
В середине августа Билл с Вайолет собрались в отпуск на остров Мартас-Винъярд и попросили меня на пару недель взять к себе Марка. Оставить его без присмотра в своей квартире они не решались, а мальчик должен был продолжать работу. Я согласился и вручил ему ключ от квартиры со словами:
— В знак доверия, которое, надеюсь, не исчезнет после того, как эти две недели пройдут.
Он протянул мне руку ладонью кверху, и я положил туда ключ.
— Ты ведь понимаешь меня, да, Марк? — спросил я.
Он пристально посмотрел на меня и кивнул:
— Я понимаю, дядя Лео.
Нижняя губа Марка дрожала из-за обуревавших его чувств.
Так начались наши совместные две недели.
Марк с неподдельной теплотой рассказывал о своей работе у Фройнда, о гигантских полотнищах, которые он помогал водружать, о молодых парнях и девушках, которые трудились с ним бок о бок. Он называл имена: Ребекка, Лаваль, Шейнл, Хесус. Целыми днями Марк что-то таскал, поднимал, пилил, приколачивал, так что, по его словам, к концу работы у него ныли руки, а ноги подкашивались. Домой он возвращался часов в пять-шесть вечера и сразу же ложился, чтобы вздремнуть. А потом, часов в одиннадцать, уходил, и почти всегда на всю ночь.
— Я сегодня остаюсь у Джейка, — говорил он и записывал мне номер телефона.
— Я буду у Луизы. Ее родители разрешили мне переночевать в гостевой комнате.
Еще один телефонный номер. Домой он приползал между шестью и восемью утра и спал до начала работы. График у него был чрезвычайно гибкий.
— Мне сегодня к двум, — бормотал он, не открывая глаз.
Или:
— Гарри сказал, что на сегодня я ему не нужен, — и тут же впадал в кому часов до четырех вечера.
Иногда на пороге моей квартиры возникали друзья Марка, которые заходили, чтобы вытащить его куда-нибудь на всю ночь. По большей части это были не друзья, а подружки, маленькие беленькие девочки в младенческих одежках, с косичками в волосах и блестками на щечках. Как-то вечером у моих дверей появилась брюнетка с соской, болтавшейся на розовой ленточке вокруг шеи. В полном соответствии со своими инфантильными туалетами, барышни Марка щебетали, ворковали и пищали тоненькими голосочками, прерывавшимися из-за невесть почему накатывающих чувств, которые ситуация никак не провоцировала. Стоило мне предложить им соку, как в ответ неслось "спаси-и-и-бо" с таким пылким придыханием, словно я предлагал им сулящую бессмертие амброзию.
Если с Фредди Марк был суров, то с девочками он общался без тени превосходства или раздражения. В его словах неизменно звучали нежность и внимательность, с кем бы он ни говорил — с Мариной, Сисси, Джессикой или происходившей из семьи бруклинских стеклодувов барышней по имени Мунлайт. Когда в процессе разговора он наклонялся к ним, его пригожее лицо смягчалось под влиянием искренней нежности.
