Она снова начала ходить во сне. Это случалось не каждую ночь, но раза два в неделю как минимум. Во время этих сомнамбулических хождений Эрика постоянно что — то искала. Она рывком открывала ящики на кухне и рылась в шкафах. У себя в кабинете она сбрасывала на пол книги и вглядывалась в пустые полки. Однажды я нашел ее в коридоре. Она застыла посередине. Внезапно пальцы ее повернули невидимую ручку, она налегла на невидимую дверь и распахнула ее. Рука попыталась что-то ухватить, зацепить в воздухе. Я боялся напугать ее, поэтому не вмешивался. Во сне у нее появлялась какая-то цель, которой не было наяву. Когда, лежа в кровати, я чувствовал, что она начинает беспокойно двигаться, а потом садится, я тоже просыпался, покорно вставал и следовал за ней по пятам, пока этот поисковый обряд не прекращался сам собой. Из меня получился лунатический зритель, неусыпный страж Эрики во время ее бессознательных хождений. Иногда я ночь напролет простаивал в прихожей, перед дверью на лестницу, опасаясь, что она выйдет из квартиры и продолжит свои поиски на улице. Но, судя по всему, то, что Эрика так отчаянно искала, находилось где-то в недрах квартиры. Иногда она бормотала:
— Я же помню, как я это положила… Куда же я его положила?
Но что именно она куда-то положила, Эрика никогда не говорила. Через какое-то время она сдавалась, доходила до постели Мэта и засыпала до утра.
Поначалу я пробовал было поговорить с ней о наших ночных бдениях, но потом понял, что это бесполезно. Что я мог ей сказать? Кроме того, любые разговоры об этих лунатических поисках лишь заставляли ее терзаться еще сильнее.
Мы не знали, как смириться с его смертью. Мы вообще не знали, как жить. Мы не могли нащупать ритм обычной жизни. Зияющее отсутствие в ней нашего сына превратило привычные действия, когда люди просыпаются, открывают дверь, чтобы взять почту, сидят друг напротив друга за завтраком, в злую пародию на обыденность. И хотя Эрика по утрам садилась за стол с тарелкой хлопьев, она к ним не прикасалась. Она всегда ела мало и всегда была худой, но в то лето только за два месяца она потеряла шесть кило. Щеки у нее ввалились, под кожей проступили лицевые кости. Я, конечно, пытался убедить ее, что есть нужно, но, по правде сказать, я сам не верил тому, что говорил. Я через силу заставлял себя глотать пищу, не чувствуя вкуса. Нас кормила Вайолет. В первый раз она пришла к нам с ужином на следующий же день после смерти Мэта, и так продолжалось до глубокой осени. Сначала она стучалась, прежде чем войти. Потом мы просто стали оставлять входную дверь открытой. Каждый вечер я слышал ее шаги на лестнице, потом дверь отворялась и она входила, нагруженная судками, закрытыми фольгой. Со дня смерти Мэта мы почти не разговаривали, и я безумно благодарен ей за это молчание. Она просто ставила судки на стол, снимала с них фольгу и говорила, что там, например, "лазанья и салат" или "куриные котлеты, фасоль и рис", а потом раскладывала еду по тарелкам. Ближе к концу июля она начала задерживаться на нашей кухне, чтобы покормить Эрику. Она резала ей всю еду на мелкие кусочки, и пока Эрика неуверенно ковыряла вилкой у себя в тарелке, Вайолет растирала ей плечи или гладила ее по спине. Прикосновения Вайолет ко мне были совсем иного рода — она хватала мою руку повыше локтя и стискивала ее, желая не то успокоить, не то встряхнуть меня. Я до сих пор не знаю, что она имела в виду.
Без нее мы бы пропали. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, как много она делала и как тяжело ей было. Если они с Биллом ужинали в городе, она стряпала специально для нас и оставляла нам еду. Когда в августе они на две недели должны были уехать в отпуск, Вайолет набила наш морозильник готовыми ужинами, на каждой крышке был написан день недели, и по утрам ровно в десять она звонила из Коннектикута, чтобы узнать, как мы, и закончить разговор неизменным:
— Лео, прямо сейчас открой морозильник и достань судок с надписью "Среда". К ужину как раз дойдет.
Билл приходил без нее. Ни он, ни Вайолет никогда об этом не говорили, но я подозреваю, что они приходили порознь, чтобы дать нам возможность как можно больше времени проводить на людях. Спустя две недели после похорон Билл принес нам акварель, которую Мэт написал, когда ходил к нему в мастерскую. Это был очередной городской пейзаж. Увидев картину, Эрика быстро сказала:
— Я сейчас не могу. Я потом посмотрю, позже. Я не выдержу…
Она вышла из комнаты. Я услышал ее шаги в коридоре и звук захлопнувшейся двери в спальню. Билл придвинул стул поближе к моему креслу, положил акварель на журнальный столик, так, чтобы нам обоим было видно, и заговорил:
— Видишь, какой ветер?
Я всматривался в картину.
— Ты только посмотри на эти здания, на деревья, посмотри, как их гнет ветер. Ты видишь? От него дрожит весь город! И вся картина трепещет, понимаешь? Господи, Лео, парню ведь было всего одиннадцать, и он уже мог делать такие вещи!
Билл пальцем водил по линиям рисунка.
— Посмотри на эту женщину, собирающую жестянки. Или вот на эту девочку в балетной пачке, видишь, она идет куда-то с матерью. А вот посмотри, как написана фигура этого человека, посмотри, как он шагает против ветра. А тут Дейв кормит Дуранго.
В окне нарисованного дома я увидел старика Дейва. Он стоял наклонившись с плошкой еды, которую собирался поставить на пол. Из-за этой согбенной позы его борода висела словно бы отдельно от тела.
— Точно, — кивнул я, — Дейв всегда где-то рядом.
— Он рисовал это для тебя, — сказал Билл, — так что забирай.
С этими словами он положил акварель мне на колени. Я бережно взял ее в руки, пристально вглядываясь в нарисованную улицу и ее обитателей. Ветер крутил над мостовой пустой пакет и газету. Вдруг я заметил наверху, на крыше дома, где жил Дейв, едва различимую фигурку мальчика, намеченную двумя-тремя штрихами.
— Он не захотел сделать ему лицо, — пояснил Билл, поняв, куда я смотрю. — Видишь, лица нет…
Я поднес рисунок к глазам. Ноги мальчика не доставали до крыши.
— Чуть-чуть от земли оторвется и падает, — пробормотал я.
Безликий отрок держал в руке что-то похожее на звезду с растопыренными лучами. Я пригляделся. Это был перочинный ножик с раскрытыми лезвиями.
— Все правильно, — сказал я. — Это Привидений. А в руках у него пропавший нож.
— Он нарисовал это для тебя, — снова повторил Билл.
Тогда я ему поверил, но теперь мне иногда кажется, что всю эту историю с подарком Билл выдумал. Я почувствовал его руку на своем плече и застыл. Я с самого начала этого боялся. Меня нельзя было трогать. Но, повернув голову, я увидел, что человек, который стоит со мной рядом, плачет и по щекам его бегут слезы. Потом он заплакал в голос.
Билл стал наведываться ко мне ежедневно. Это всегда происходило в одно и то же время — в пять часов вечера. Он специально возвращался из мастерской пораньше, чтобы по дороге домой зайти ко мне; просто приходил и сидел со мной у окна. Клал руку на подлокотник моего кресла и убирал ее, только когда уходил, через час. Рассказывал мне истории про их с Даном детство, про свои странствия по Италии, куда он уехал совсем молодым художником, про свою первую "малярку" в Нью-Йорке — его позвали покрасить бордель, где большинство клиентов составляли хасиды. Он читал мне статьи из "Артфорума", толковал о комиксах Арта Шпигельмана, о стихах Пауля Целана, об обращении Филипа Гастона к фигурной живописи. Я почти всегда молчал, да ему и не нужна была моя реакция. О Мэте он тоже говорил. Например, пересказывал мне содержание бесед, которые они вели в мастерской.
— Знаешь, Лео, его занимала линия. Причем как отвлеченное метафизическое понятие. Представляешь, он спрашивал меня о внешнем крае предметов, о границах цветовых плоскостей, о том, что первично, живопись или графика. Он говорил, что ему несколько раз снилось, как он выходит на солнце и ничего не видит, потому что его слепит свет, которого слишком много.
