После публикации его опуса я решил поподробнее расспросить Берни о личности автора. Как выяснилось, прежде чем заняться писательством, он был художником.
Берни назвал его картины полуабстракционистской мазней, которая решительно никого не интересовала. Промыкавшись несколько лет, Хассеборг в конце концов бросил свое призвание и переключился на критику и художественную прозу и в начале семидесятых опубликовал повесть о торговце наркотиками, который в промежутках между сделками предается размышлениям о судьбах мира. Действие происходило в трущобах Нижнего Ист-Сайда. Дебют был принят благожелательно, но за последующие десять лет Хассеборг так и не сподобился написать еще хотя бы одну книгу, зато сподобился накропать множество критических статей, и Уильям Векслер стал не единственной его жертвой. В конце семидесятых Берни выставил работы Алисии Капп. Ее изысканные скульптуры, где тело причудливо сочеталось с кружевом, продавались в галерее Уикса на ура. Но осенью семьдесят девятого года журнал "Арт ин Америка" опубликовал о ней разгромную статью за подписью Хассеборга.
— Алисия всегда была человеком очень хрупким, — рассказывал Берни, — но эта статья ее окончательно добила. Так что попала она в клинику, лечилась, потом собрала вещички и уехала в штат Мэн. Мне кто-то рассказывал, что она живет там в крошечной каморке с тридцатью кошками. Я ей звонил как-то раз, предлагал помочь, если она решит что-нибудь продать из своих работ. Тебе, говорю, для этого даже в Нью-Йорк приезжать не нужно. И знаешь, что она мне ответила? Нечего, говорит, продавать. Я больше этим не занимаюсь.
Эта история получила довольно неожиданное продолжение. Хассеборговская желчь вызвала к жизни еще три статьи о "Гензеле и Гретель", одну столь же враждебную, зато две другие — хвалебные. И одна из этих хвалебных статей появилась в журнале "Артфорум", издании куда более авторитетном, чем "ОСИ". Развернувшаяся полемика только подхлестнула интерес к выставке. Люди шли и шли в галерею, чтобы посмотреть на ведьму, ведь якобы из-за нее Хассеборг и взвился. Колготки телесного цвета настолько оскорбили его эстетическое чувство, что он не пожалел целого абзаца на описание этого предмета туалета и просвечивающих лобковых волос. В свою очередь дама, написавшая рецензию для "Артфорума", развила колготочную тему до трех абзацев, отстаивая право Билла на использование женских колготок с художественной целью, после чего несколько художников, которых Билл не знал лично, позвонили ему со словами поддержки и восхищения его творчеством. Так что Хассеборг, сам того не желая, вывел злую ведьму из пряничного домика в люди, а люди, сиречь художественное сообщество, не смогли устоять перед чарами наколдованного ею скандала.
Субботним апрельским утром ведьма вновь напомнила о себе. Когда Вайолет постучала, я сидел за столом в кабинете, поглощенный большой репродукцией "Юдифи" Джорджоне. Это знаменитый фрагмент дверной росписи, где изображена Юдифь, попирающая ногой мертвую голову Олоферна. Вайолет бросила на стол книгу, которую брала почитать, подошла сзади и, полуобняв меня за плечи, тоже склонилась над картиной. Казалось, Юдифь улыбается, попирая босой ногой главу только что умерщвленного полководца, и голова тоже будто бы улыбается ей в ответ, словно они вдвоем молчат о какой-то лишь им ведомой тайне.
— Такое впечатление, что Олоферн счастлив от того, что ему отрезали голову, — хмыкнула Вайолет. — А картина просто дышит кротостью, правда?
— Правда, — отозвался я. — Кротостью и эротизмом. Как после соития, когда наступает чувство покоя. Молчание удовлетворенности.
Ладонь Вайолет скользнула вниз по моей руке. Подобные проявления сердечности с ее стороны всегда казались мне совершенно естественными, но сейчас я вдруг впервые кожей почувствовал сквозь рубашку прикосновение ее пальцев.
— Господи, Лео, ну конечно! Как это верно!
Она облокотилась на край стола и вновь склонилась над книгой.
— Юдифь ведь наверняка постилась, да?
Палец Вайолет медленно двигался по контурам удлиненного тела Юдифи.
— Тебе не кажется, что они здесь слились вместе, перетекли друг в друга, перемешались? Ведь при соитии именно это и происходит.
Она повернула голову:
— А Эрики нет?
— Бегает где-то. У них с Мэтом сегодня какие-то дела.
Вайолет взяла стул, села напротив и пододвинула к себе альбом с репродукциями.
— Смотри, как он точно передает этот перемес! Потрясающе!
— У нас что, новая концепция?
— Не такая уж новая. Я впервые задумалась об этом, когда пыталась поговорить с девушками о чувстве угрозы извне, которую ощущают пациентки, страдающие анорексией. Так вот, этот перемес отмечали решительно все, понимаешь? Девушка вдруг начинает осознавать, что не в состоянии отделить потребности и желания окружающих ее людей от своих собственных. И тогда она закрывается. Это — форма протеста, стремление заткнуть все щели, чтобы не допустить внутрь никого и ничего. Но ведь перемес — это форма бытия. Мы пропускаем мир через себя. Еда, книги, картины, люди — все идет через нас.
Вайолет подперла голову рукой и задумалась.
— Мне кажется, в юности человек еще не до конца понимает, чего хочет, и не знает, какое количество других он готов впустить в себя. Когда я жила в Париже, то без конца примеряла на себя разные "я", как платья. Я все время придумывала себя заново. Мои копания в чужих историях болезни привели к тому, что у меня появился зуд. Я испытывала постоянное чувство тревоги, не находила себе места, особенно ближе к вечеру, слонялась по улицам, по каким-то кафешкам. И в одном таком кафе познакомилась с парнем. Его звали Жюль. Оказалось, его только что выпустили из тюрьмы, представляешь, в тот самый день, когда мы встретились. Он отсидел восемь месяцев за вымогательство. Мне стало безумно интересно, я принялась расспрашивать его про тюрьму. Он сказал, что тюрьма — это кошмар. Правда, он там, в заключении, много читал. Он был невероятно хорош собой: большие темные глаза и губы такие мягкие, чуть припухшие, словно уставшие от поцелуев. Мне он сразу понравился. А ему Вайолет Блюм показалась взбалмошной американской штучкой, эдакой роковой женщиной конца двадцатого века, которая в Париже решила пуститься во все тяжкие. Полный бред, конечно, но мне тогда нравилось. Так вот, все время, пока мы были вместе, я постоянно наблюдала за собой со стороны, как будто смотрела кино про другого человека.
Вайолет подняла руку и широким жестом показала направо:
— Следим внимательно! Они встречаются в кафе. Света достаточно, но он чуть приглушенный, так она выглядит выигрышнее. На заднем плане какой-то музон. Она смотрит на него, взгляд насмешливый, отстраненный и непроницаемый. Все, снято!
Вайолет громко хлопнула в ладони, потом посмотрела в другую сторону и продолжала:
— Смотрим дальше. Это снова она. Стоит над раковиной и осветляет волосы. Вот она оборачивается. Это уже не Вайолет. Вайолет больше нет. Есть Ви. Платиновая блондинка Ви уходит в ночь на свидание с Жюлем.
— Хочешь сказать, что ты перекрасилась в блондинку? — недоверчиво спросил я.
— Ага. И знаешь, что Жюль сказал, когда увидел меня в новой масти? Ни за что не угадаешь!
— И что же?
— Он сказал, что я похожа на девочку, которую нужно учить музыке.
Я расхохотался.
— Смейся, смейся, но именно с этой фразы все и началось. Жюль нашел мне педагога по фортепиано.
— То есть он сказал, что тебя нужно учить музыке, и ты немедленно согласилась, так, что ли?
— Понимаешь, у меня тогда был такой настрой. Какая — то смесь вызова и покорности, а это же так сексуально! И потом, почему бы не поучиться? Я пошла по указанному адресу. Оказалось, что это где-то в квартале Маре. Педагога звали месье Ренасс. Ты не представляешь себе, сколько у него было комнатных растений: большие деревья в кадках, маленькие колючие кактусы, папоротники. Не квартира, а джунгли. И едва я туда вошла, как сразу что-то почувствовала. Что-то происходило, но что именно, я не знала. Месье Ренасс вел себя очень сдержанно и вежливо. В детстве я, наверное, была единственным американским ребенком, которого не обучали игре на фортепиано. Я играла на ударных. Так что начали мы с азов, и в течение месяца я каждый вторник исправно приходила на урок. Мы учили какие-то легкие пьески, всё было до тошноты сотте il faut,но всякий раз, когда он сидел со мной рядом, у меня появлялось настолько обостренное ощущение собственного тела, словно оно принадлежало не мне. Грудь становилась какой-то огромной, зад едва умещался на табурете, волосы, казалось, полыхали белым огнем. Я играла и все время старалась поплотнее сдвинуть ноги. Во время третьего урока мой учитель вдруг разгорячился и даже пару раз прикрикнул на меня, но только на четвертом взорвался по-настоящему. Посреди занятия он вдруг заорал как сумасшедший: "Да сколько же можно!" А потом схватил меня за указательный палец, вот так. — Вайолет перегнулась через стол, схватила мою ладонь, потом сжала мне палец. Стискивая его все крепче, она поднялась, наклонилась к самому моему лицу и, почти касаясь губами уха, произнесла: — А потом он выдохнул: "Жюль!"
