А Дорис-в-ней хохотала.

Теперь-то она по-настоящему веселилась.

А ты все такая же психованная.

Тот узел, что мы завязали, не развязать никому.

Тогда это и случилось. Никто Херман сама выбросила то письмо вместе с кучей других бумаг. Разбросала их вокруг себя на лестнице в новом университетском здании, и никто ее не остановил.

Дорис, Дорис, ты бы только знала.

«Когда ты прочтешь это, я уже…»

К морю, да, она побежала к морю. Такому сверкающему. И вспомнила другой день, много лет назад, на другой планете, в другой жизни.

Иванов день с Дорис Флинкенберг и Никто Херман. Как они шли по Второму мысу вниз к берегу и как море вдруг открылось им — такое новое и сверкающее. И Никто рассказала им об американке.

Голубое сияние — вода, отражавшаяся в диковинном фасаде Стеклянного дома.

— Пройди по воде для меня, дура, — прошептала Дорис-в-ней со всем своим сумасбродством.

— Ты и сама, — ответила Сандра Дорис-в-ней, — не больно-то умная.

И тут оно выплыло, наконец. Картина, где они были вдвоем — Сандра Ночь и Дорис День (или наоборот), они все знали и все могли. Девочки, увлеченные игрой — «Одиночество & Страх» зеленой краской на пуловерах, которые сшила Сандра.

С чего они взяли, что во всем этом заключено нечто непреодолимое?

Наоборот — повсюду ничтожность. Сталкиваешься с ней один на один. Она просачивается сквозь пальцы.

Бах! Дорис выстрелила в себя.

Дорис написала письмо Никто Херман.

Письмо, которое Никто Херман так и не прочитала. Так и не открыла, оно осталось лежать среди ее материалов для диссертации.

Всеобщая отвратительная ничтожность.

Жаль Дорис.

И Сандру тоже жаль.

Мама у моря.Приди, приди ко мне. Манящая, соблазнительная Лорелей, как в стихотворении. На Аландских островах. «Тетя». Стояла у окна.

— Приди ко мне.

Может быть, Рита рассказывала об этом Кенни в той комнате в квартире в городе у моря, посреди ночи, а Сандра подслушивала в коридоре, в пижаме, у полки для обуви, среди прогулочных ботинок.

«…Некоторым одиноким детям, которые испытывают беспокойство и нуждаются во внимании, является в воображении такая Пеппи Длинныйчулок в мальчишеской курточке и с рыжими косичками, Мэри Поппинс с зонтиком или жених в шляпе и костюмах в полосочку. К нам, ко мне и Сольвейг, она пришла, возможно, слишком поздно, нам уже исполнилось десять лет, когда появилась фрекен Эндрюс.

Наша крестная, так она сама, во всяком случае, представилась, и заявила, что хочет дружить с нами. Мы ее окрестили. Нам нравилось это имя. И ей тоже. Она произносила его как „фре-е-кен Эндрюс“».

Сольвейг и я, мы часто встречались в саду перед пустовавшим домом на Первом мысе, в запущенном саду в английском стиле. Это означает, что все в нем точно вымерено и спланировано заранее, хоть этого и не видно, потому что должно возникать впечатление дикой природы. Она нас и этому научила, фрекен Эндрюс.

Она много говорила о своем интересе к садам, «не обязательно к практической работе, которая, конечно, может показаться однообразной, и для нее существуют специальные садовники», но к идеям, стоящим за всем в целом, к самим замыслам. Она рассказывала о своем собственном Зимнем саде, в который вложила столько труда. Мы были, да, очарованы. Фрекен Эндрюс пробудила в нас столько всего. Желание, волю и мечты. Ведь тогда мы еще не знали, кем она была на самом деле, откуда появилась.

Об этом мы не разговаривали — тогда по утрам на озере Буле, когда фрекен Эндрюс учила нас английскому, а мы, в свою очередь, учили ее плавать — такой у нас был обмен. И мы никогда не задавали вопросов. Мы как-то сразу поняли, что важно не задавать вопросов. Что надо ждать, пока она сама начнет рассказывать. Иногда мы ждали напрасно: ничего не поделаешь.

Но это было еще до всего остального. До Эдди — американки, как ее звали в Поселке. И до Дорис Флинкенберг — в начале начал. Вечерами в сумерках мы встречались в определенном месте в саду на Первом мысе, где был стеклянный шар. Оттуда открывался вид на весь Поселок. И был виден дом кузин, где в кухне мамы кузин всегда горел свет. И сама она была на кухне, с газетами, кроссвордами и своей выпечкой, и это вселяло уверенность. Позднее, всегда в одно и то же время, она звала нас. Всех своих «мальчиков» — это подразумевало и девочек тоже, просто так говорили в Поселке — на вечерний чай. Бенгт, Бьёрн, Сольвейг, Рита. Когда мама выходила на крыльцо и кричала в темноту: «Мальчики, пора домой», — все, кто откуда, начинали двигаться на этот мягкий свет, лившийся из кухонного окна. Он излучал тепло, словно фонарь в долине.

Потом, когда Бьёрн погиб, все изменилось. Бенгт больше не приходил. Мама кузин относила чай в термосе и бутерброды в корзинке ему в сарай. Сольвейг и я, мы оставались в сторожке. Поначалу, во всяком случае, потому что были до смерти напуганы. И да — когда появилась Дорис, все стало совсем иначе. В Дорис Флинкенберг не было ничего плохого, просто было тяжеловато находиться с ней рядом после всего, что случилось.

Но оттуда, из сада на Первом мысе, было видно и другое. Например, большой лес, который начинался за Первым мысом и в который незаметно переходил английский сад, немного вдаваясь в лес, в болота. Первое, Второе, Третье, Четвертое. Единственным озером, у которого было имя, было озеро Буле, где был общественный пляж — недолго, потом его перенесли на море, к западу от центра Поселка.

Дальше на север (вне зоны видимости, но было известно, что они там есть) — дальние озера, откуда появилась замерзшая и полуживая Дорис Флинкенберг; та, которую нашли в доме на Первом мысе завернутую в одеяло.

«…Но в саду было и другое место. Второй мыс со строительной выставкой, после нее прошел только год. Дома продали, но жизнь на мысе еще была совсем новой; Бенку был помешан на Втором мысе и тамошних домах, он все о них знал, и ему хотелось быть в курсе дел, участвовать во всем. Но Сольвейг и я, нам не было дела до Второго мыса, море еще туда-сюда, для плавания — в тот первый год нас больше всего огорчало то, что общественный пляж у залива на Втором мысе перенесли на озеро Буле, так как та территория теперь стала частным владением. Но наша досада быстро прошла. У озера Буле были свои привлекательные стороны. А когда появилась фрекен Эндрюс, стало еще интереснее.

Итак, это был вечер, некоторое время спустя после того, как мы повстречали фрекен Эндрюс в английском саду. Мы оглядывались по сторонам. И вдруг Сольвег крикнула:

— Посмотри! Это она! Фрекен Эндрюс!

Она указывала на Стеклянный дом прямо перед нами. Это был дом баронессы. И фрекен Эндрюс — она сама и была баронессой. Это она жила в Стеклянном доме, это было знаменательное открытие. Поначалу нас это очень взволновало.

Вот как это началось, немного раньше, так мы повстречали фрекен Эндрюс на берегу у озера Буле. Было раннее летнее утро, мы проснулись в пять часов, чтобы пойти поплавать. Мы мечтали стать чемпионами по плаванию, такой у нас был план. Не тайный план, но все же неофициальный, о котором нам не очень-то хотелось распространяться. К тому же это звучало так банально.

Чтобы стать чемпионами по плаванию, нужны были тренировки, тренировки и еще раз тренировки. И дисциплина. Надо было наплевать на все внешние обстоятельства: на погоду, на то, что вода холодная — в начале лета в озере Буле она была почти ледяная. Там было глубоко и были сильные течения. Но к холодной воде привыкаешь, и к течениям тоже. Мы ныряли вниз головой со скалы Лоре, сами научились, я и Сольвейг, хотя у Сольвейг получалось лучше. „Только мы вдвоем“, — говорила Сольвейг, она все время твердила это уже тогда.