…Когда Сандра вернулась в Поселок и дом на болоте, там все было как прежде и все же не так. Она словно очутилась на другой планете. Планете без Дорис Флинкенберг. Сандра проживет на ней всю оставшуюся свою жизнь. Как это вышло?

Кто-то обнимает сзади, словно каракатица.

— Я здесь, Сандра. Я никуда не уйду. Обещаю.

Это Никто Херман, Сандра почувствовала дурноту, и ее вырвало на Никто Херман, но та все же не разжала рук.

— Дорогая, я здесь.

Планета без Дорис. Так все на ней выглядит.

Потом она пошла спать.

И проспала тысячу лет.

ШШШШШШШШШШШШ

А потом вошла в Кровавый лес.

Девочка в зеленом спортивном костюме, девочка с коньками. Коньки, связанные вместе шнурками, висели на шее, по коньку с каждой стороны груди. На солнце. Коньки тоже зеленые. Выкрашены старой краской, она сама их покрасила. Кожа затвердела и высохла, потому что красила она не дорогой краской для кожи, а первой попавшейся, какая оказалась под рукой. Старая банка с зеленой краской, полузасохшей. Хорошо еще, что ее удалось развести скипидаром.

Но. Покрасить белые коньки в тон костюму, который она сама себе сшила, — вот первое, чем решила заняться Сандра, когда поднялась с супружеской кровати, где пролежала довольно долго — пусть не годы и не месяцы, но все же несколько недель.

В комнате царило другое представление о времени. Время было иным, просто-напросто. Длинное, и короткое, и никакое — остановившееся, недвижимое.

Наступил ясный и красивый март, первый понедельник после спортивных каникул, во время которых Биргитта Блументаль раз за разом справлялась у Аландца о ее самочувствии. «Неужели она не может выйти и покататься на коньках хотя бы на озере? Папа расчистил снег». Аландец передавал приглашения Биргитты Блументаль лежавшей в постели больной дочери, но та не желала никого видеть во время каникул, когда нет уроков и, значит, нет внешних причин для общения.

Дочь отвечала — нет, она не может. И отворачивалась к стене. Аландец, стоявший в дверном проеме, в какой-то миг чуть было не буркнул, что пора заканчивать. Но он смолчал. Серьезность ситуации остановила его. Все-таки после самоубийства Дорис прошло совсем мало времени. И хоть он ничегошеньки во всем этом не понимал, но все же решил оставить дочку в покое.

— Больной зверь на время уходит из стаи, чтобы зализать раны, — говорил Аландец на нижнем этаже, но его слова долетали до Сандры, ведь дверь в ее комнату была открыта. — Охотнику ли этого не знать.

— Где ты видишь стаю? — спрашивала Никто Херман, стараясь быть дружелюбной (возможно, она чувствовала, что находится в этом доме лишь временно: «Я не готов жить под одной крышей», — заявил однажды Аландец и продолжал повторять это).

Вопрос Никто Херман лишь сбил Аландца с толку. Он не ответил. Сандра понимала его. Она и Дорис, они бы его поняли.Вот именно для того, чтобы избежать подобных многозначительных разговоров, сцен-из-супружеской-жизни, они, там в бассейне, много раз давали друг другу обещание никогда не вырастать.

— Разве мы не… поедем пострелять?

— Нет, — отвечала Никто Херман.

Никто Херман не стреляла. Она была пацифисткой.

Никто Херман на самом деле не хотелось стрелять. А хотелось ей — только она не решалась произнести это вслух — пойти в ресторан. Это было единственное, чего после смерти Дорис не раз хотелось Никто Херман, когда заходил разговор о том, чтобы выйти из дома на болоте и чем-нибудь заняться. Пусть она этого не говорила, но это слышалось в ее голосе.

— Стрелять, — фыркнула Никто Херман. — Вечно надо стрелять.

— Ужа-а-а-а-сно весело, — долетал снизу из подвального этажа голос Аландца, там они с Никто Херман на время праздников расположились на краю бассейна со своими напитками. Этот голос отдавался эхом по всему дому: стра-а-ашно весело! Сандра подумала: а замечает ли Никто Херман его раздражение?

— Может, пора попробовать выманить ее из кровати, — доброжелательно предложила Никто Херман. — Из супружеской кровати,или как вы там называете эту рухлядь? — Вечная история: она ни о чем не могла говорить без яда и двойного смысла.

Но и со смехом. Аландец тоже рассмеялся. А потом поставил пластинку на проигрыватель. Это была «Книга джунглей», детская пластинка, которая очень ему нравилась. Такой у него был способ произвести впечатление в обществе. Представить номер с любимой детской пластинки.

Он включил песню обезьян из «Книги джунглей».

Луи Армстронг, черный джазовый музыкант, пел на пластинке по-английски.

Уби ду. Я хочу быть как ты. Ходить как ты. Говорить как ты.

Аландец пел и пританцовывал.

— Видишь, получается; я могу научить обезьяну быть такой, как ты.

— Империалистическая чушь, — констатировала Никто Херман и убавила громкость.

— Ты владеешь искусством убивать радость в человеке, — проговорил Аландец после паузы.

Это были сцены из супружеской жизни, еще до появления фильма.

Но все же их было жаль. Вполне веселые порознь, вполне веселые во всех других случаях. Но вместе — почему так случалось? А сами они словно об этом и не догадывались.

Было жаль Никто Херман. Это же ясно. Аландцу не следовало никогда… что она теперь вообразила, с ней.

Но и Аландца было жаль тоже. Никто Херман не следовало никогда… что он себе вообразил, с ним.

И вот оба сидят и пытаются держаться друг с другом наилучшим образом, но все же ничего не выходит.

Итак, значит, был понедельник после спортивных каникул, середина дня, ученики снова в школе. Аландец на работе, Никто Херман в своей квартире в городе у моря, где она жила в течение рабочей недели (Аландец настаивал, чтобы они жили порознь) и писала свою диссертацию; полдня собирала материал, а вторые полдня писала. Она снова сменила тему, вернее, еще немного ее сузила.

— До более обозримого формата, — объяснила она Аландцу. — Работать над такой темой — цель более реалистичная.

— Угу, — отвечал Аландец, пытаясь изобразить интерес.

Ну, итак, прочь оттуда. Сандра снова вышла в мир, из дома. И теперь шла по лесу к озеру Буле, где есть отличная конькобежная дорожка. По пути, почти с самого начала, она чувствовала, что за ней наблюдают. В кустах стоял мальчишка и смотрел на нее. Только он уже был никакой не мальчишка.

Это был Бенгт, ему в декабре исполнилось двадцать.

Сейчас это произойдет.Встреча. После того как столько воды утекло и превратилось в лед. После зимы, темноты. Льда. И смерти. Теперь, на весеннем солнышке.

И тогда Дорис-в-Сандре сказала Сандре: станцуй на моей могиле.

Как это?

Сандра села на твердый сугроб и зашнуровала коньки, а потом вышла на лед. Ледяная принцесса на большой сверкающей сцене, перед невидимой публикой.

Дорис День будет ТАНЦЕВАТЬ.

Покажи, что ты умеешь.

И — плюх. Она шлепнулась задницей на лед. Очень неловко. Ноги Сандры оказались слишком большими для этих проклятых коньков и горели как в огне. Сандра ненавидела кататься на коньках. Теперь она это вспомнила. И свой упорный отказ вообще надевать коньки.

Я не смогу станцевать для тебя, Дорис. Коньки мне малы. Ноги у меня выросли, и пальцы стали такими длинными и толстыми. Просто огроменными.

А ноги после стольких лет, проведенных в постели, словно желе. И дрожат, словно тонюсенькие ножки Бемби. Дрожь. Возможно, издалека это и кажется трогательным, но ощущается как обычные судороги… короче говоря, там, на солнце, она поняла, что не сможет танцевать, а то снова шлепнется. Так что нечего тянуть, она обернулась в ту сторону, где были глаза, и крикнула: «Иди же. Чего ты ждешь?»