Думая так, Рита чувствовала себя самой сильной и самой слабой в мире.

Самого Яна Бакмансона дома не было. «Разве он не говорил тебе? Что будет в лагере?» — спросила Тина Бакмансон, и по ее тону стало ясно, что она догадывается, что Ян Бакмансон, возможно, вообще ничего не сказал Рите. Не по злобе или из желания водить ее за нос — на такое Ян Бакмансон был не способен, — а просто-напросто в последнее время все переменилось, этого и следовало ожидать, взрослым-то было отлично известно, что это неизбежно. Постепенно Рита, и Поселок, и жизнь с Ритой, их дружба забывались из-за разлуки и по множеству других причин — человек молод, у него есть какие-то интересы, разные, в его жизни все время что-то происходит.

И никто, никто из семейства Бакмансонов во всяком случае, не собирался и пальцем пошевелить, чтобы это изменить. Все обещания, данные когда-то, например в прошлом году, осенью, после пожара на Первом мысу, когда семья оставила свой дом, чтобы больше туда не возвращаться. «Конечно, ты приедешь к нам позднее». «Ты поедешь с нами, это ясно». «Учиться в хорошей гимназии в городе не такая уж плохая альтернатива». Все они потеряли смысл, превратились в пустую болтовню. С тех пор много воды утекло. Они стали молодыми людьми, Ян и Рита. Да, и Рита ТОЖЕ. В ее жизни тоже произошли события, которые заставили взглянуть на прошлогодние планы по-иному, как на детские мечты, внезапный порыв. А Рита — милая смышленая девочка. У нее еще наверняка будут иные возможности.

Тина Бакмансон провела Риту в комнату Сусанны и сказала, что она может там переночевать. Робкая и обессиленная стояла Рита в этой пустой комнате, которую всегда представляла такой красивой (и такой она на самом деле и была), что даже и не мечтала в ней оказаться… Такая комната. В которой сам преображаешься… становишься не лучше или хуже, а просто другим.

И пусть это было по-детски, но в этот миг ее поразило — после всего, что произошло, хоть она устала, робела, была сбита с толку и на самом деле была не в состоянии что-то чувствовать и о чем-либо думать, — как сильно ей хотелось попасть именно в эту комнату.

За нее она готова держаться руками и зубами, если понадобится. Решительная мысль, дерзкая. Но, как уже было сказано, в этот миг Рита была самой сильной и самой слабой в мире. И на Тину Бакмансон, предлагавшую ей ночлег, она смотрела со всем смущением, какое в ней было, но и с желанием, упорством и решимостью.

— Вот я и приехала, — пискнула она совсем детским голосом, — я приехала к вам жить.

И только тогда, кажется, Тина Бакмансон поняла, что перед ней такое. Не только грязь, от которой она из отвращения и брезгливости старалась держаться подальше, но и другое, непрошеное, от чего сжималось сердце. Развалина. Рита-Крыса — она даже не могла произнести эту кличку, да еще в связи с Яном Бакмансоном, которому она искренне хотела быть доброй либеральной матерью, — была опустившейся особой, которая разваливалась у нее на глазах.

— Господи, девочка. Что ты такое придумала?

И тут в Рите что-то взорвалось. Она разрыдалась, слезы вдруг хлынули из нее, и плач, раз начавшись, все не кончался. Она потеряла равновесие, и опустилась на край кровати, и все продолжала рыдать. Тина Бакмансон, от которой пахло праздником, села рядом и взяла Риту за руку. И Рита и Тина не очень-то любили нежности. Им и в голову не пришло обнять друг друга. Слава богу.

Рита плакала. Тина Бакмансон сидела рядом и держала ее за руку. Это были мгновения искренней близости, хотя они совсем друг друга не понимали.

Рита все рыдала и рыдала — от усталости и от радости, что оказалась в этой комнате, ей вдруг сделалось неловко от того, что она поняла, как страстно хотела оказаться в квартире Бакмансонов. Но она плакала и обо всем прочем. Обо всех. Дорис Флинкенберг, маме кузин, Сольвейг…

И о себе самой. Своем одиночестве. Бедняжка Рита.

Она плакала и плакала, ее плач тронул Тину Бакмансон, Рита это заметила.

— Бедное дитя, — прошептала Тина Бакмансон, — бедное дитя!

Тина Бакмансон, которая пахла разницей в их с Ритой жизнях — дорогими духами, дорогим нарядным платьем, дорогим — всем, что так отличало ее от Риты. Это для Тины Бакмансон было само собой разумеющимся, она об этом никогда и не задумывалась; уверенность в том, что можешь жить как хочешь, уверенность в том, что владеешь всем по праву.

Но вот Тина Бакмансон встала и принесла одеяла, и когда Рита успокоилась, она уснула прямо в одежде на кровати Сусанны Бакмансон в чудесной комнате в Бакмансоновой квартире.

Рита проспала часов двенадцать, а когда проснулась, был уже полдень, и в квартире было совершенно тихо. Она встала и пошла по квартире, через «детский коридор», через кухню — в гостиную и библиотеку, в кабинет и прочие комнаты — по всей огромной квартире. Нигде не осталось следов праздника. Было пусто, начисто прибрано и пахло каким-то дезинфицирующим чистящим средством.

В одной большой комнате она стала ждать Тину Бакмансон. И та появилась, теперь в джинсах и рубашке, будничной одежде. Свежая и чистая, на ней тоже не осталось никаких следов праздника.

Они разговаривали, оставаясь на расстоянии трех метров, в красивой белой гостиной. Рита внимательно слушала, держась настороже, как обычно, а Тина Бакмансон, как обычно, говорила строго и высокомерно.

— Раз уж ты здесь, нам лучше договориться о правилах игры, — сказала Тина Бакмансон.

Что угодно, Тина, думала Рита. Теперь я здесь. Обо всем остальном можно договориться.

И они довели этот разговор до конца; потом Рита отправилась в душ и как следует отмылась. Она пошла в комнату Яна Бакмансона и надела его рубашку и брюки, как поступала уже в доме на Первом мысу, поскольку у них был и остался один размер.

В комнате Яна Бакмансона она снова почувствовала усталость, нырнула под одеяло на кровати Яна Бакмансона. И уснула. А когда Ян Бакмансон воскресным вечером вернулся из лагеря или похода или где он там был, она лежала в кровати готовенькая и поджидала его, как подарок.

Ян Бакмансон был рад увидеть ее и сразу к ней залез.

— Ты теперь здесь останешься, — прошептал он. — Главное, что ты приехала. Я ждал… — Ян Бакмансон уткнулся лицом Рите в затылок. В Ритины волосы.

Рита заехала в чудесную комнату. Чтобы в ней пожить.

А в Поселке она оставила: пару фотографий (прежде всего Риты-Крысы в последний день, период оборотня), вкус прелой листвы и влажной земли и горький хмельной вечер перед тем, как «мини-купер» врезался в дерево. Запах там, в лесу, запах у скалы Лоре, запах пороха, запах жареного кофе, крови, запах крови Дорис Флинкенберг. Этого не изменить и не отменить. Это все то, чего не изменить и не отменить.

И запах пожара… но вдруг другое воспоминание, противоположное: дети моря, вот они идут, белые-белые в странной ночи, когда все пришло в движение, та ли это ночь, когда нашли американку?

Но нет, это была лишь Кенни. Кенни с тлеющей сигаретой в руке, Кенни с встревоженным лицом — она подошла к ней, а потом в лесу вспыхнул пожар. Кенни в белой-белой одежде.

И она оставила за собой огонь, пожар. Коридор огня в лесу. В этом странном сне, который был правдой, Рита стояла в одном конце, а ее сестра Сольвейг в другом. Сольвейг в коридоре огня.

— Ты это сделала. Ты подожгла лес.

— Ты это сделала. Ты подожгла. Ты что, сума…

В тот последний вечер после похорон Дорис Флинкенберг, прежде чем Сольвейг пойти в душ, Рита сказала ей:

— Похоже, ты, Сольвейг, на все способна.

Потом она все бросила и убежала. Села в автомобиль Сольвейг и укатила.