Словно жуткая ползучая рептилия, он продолжал двигаться вперед, медленно преследуя меня.

Наконец я добрался до лифта. Позвонил и шагнул внутрь.

— Ты не убьешь меня? — спросил он. — Почему? Потому что в ушах по-прежнему звучит голос Уинтерборна?

— Нет… Я был чудовищем по собственной воле, — устало ответил я. — Я слишком долго не мог этого понять. Теперь я по собственной воле стану человеком. Я так решил.

— Ты не только чудовище, но еще и кретин, — он достал из-за пазухи пистолет, — ведь люди тоже убивают. И на сей раз я убью нас обоих.

— Нет! — крикнул я, но было слишком поздно.

За выстрелом последовал громкий свист и оглушительный рев: искра зажгла огромный огненный шар. Адская сфера охватила Уолтона и, испепелив его, устремилась по туннелю к главному стволу шахты. Газы вспыхивали, угольная пыль взрывалась, и шар летел быстрее и быстрее, наконец он с исполинской силой подкинул лифт и швырнул клеть вверх по стволу. Упав навзничь, я беспомощно лежал, пока лифт рикошетом отбрасывало от стен. Металл подо мной раскалился докрасна. Он обжигал кожу сквозь одежду, ставя клейма рудника. Точка яркого света над головой раздулась пламенным, всепоглощающим солнцем, и меня выбросило из шахты прямо в небо.

15 марта

Неделя ушла на то, чтобы все это записать: с того момента, как я встретил Уолтона на дороге, и до последнего взрыва в руднике. По словам Дарби, я много дней провалялся в забытьи, а очнувшись, очень долго только и делал, что писал, и он решил, что я свихнулся. Дома у него не хватало чернил и бумаги, и Дарби пришлось ездить в город за коричневой оберткой, старыми письмами, пустыми листами, что оставляют в конце семейных Библий, и так далее. Даже сейчас, обложившись подушками, я лежу на полу в доме Дарби и пишу. Хаос жизни, как всегда, упорядочивается на письме.

А что мне еще остается делать? Из-за ожогов на спине и ногах я могу пройти не больше нескольких ярдов. Шрамы останутся на всю жизнь, с важным видом сказал врач. В наступившей тишине я рассмеялся. Я хохотал до слез, пока Дарби не сообразил, в чем было дело, и не поддержал мое веселье.

Наибольшую опасность представляло плечо. Когда Уолтон загнал кирку в пулевое отверстие, кость треснула, и врачу пришлось доставать осколки. В ране возникло заражение, и все думали, что я умру или что, по крайней мере, мне придется ампутировать руку по самую ключицу. Я выжил. Доктор сказал, что я навсегда останусь калекой. Это мне даже больше подходит. Несмотря ни на что, я рад, что пишу другой рукой, а не то бы пришел в ярость.

Я еще не был на могиле Лили, но жена Дарби говорит, что вид там славный — спиной к копи и чугунолитейному заводу, лицом к западным холмам. По ночам, когда Дарби с женой и детьми спят, я вижу Лили в гробу и спрашиваю себя: неужели все, что я сделал, начиная с нашей первой встречи на скалах, не имело смысла. Потом наступает рассвет, дети Дарби собираются и играют вокруг меня, представляя, что я слон, пиратский корабль или неприступная гора (неприступная потому, что ожоги на спине еще не зажили). Столько людей проявили ко мне доброту, что даже не верится; многие другие ворчат, но терпят. Уолтон и моя собственная жестокость вынуждали меня бежать отовсюду, и я не ведал, что случится, если остаться там, где меня радушно примут, и попытаться жить мирно. Но теперь мои раны заставили меня хотя бы ненадолго остаться: ребенок слева заворожено следит за каждым словом, которое я пишу, ребенок справа горько плачет оттого, что я еще не рассказал ему сегодня ни одной истории, а мисс Дарби непринужденно покрикивает на меня за то, что я роняю крошки на недавно подметенный пол.

А что же Лили? Неужели я должен считать потерянным время, проведенное вместе, лишь потому, что она была сумасшедшая? Я не познал с ней счастья, но обрел надежду на его возможность. Когда она умирала и потом, работая в руднике, я испытал жалость. Всепрощение. А еще… неужто любовь?

Для чудовища подобное чувство — уже само по себе бесценная награда.

10 апреля 1839 года

Письмо Лиззи Бичем от Энн Тодд

Дорогая Лиззи,

я знаю, что следовало сообщить тебе эту новость раньше, но пастор, который обычно пишет за меня письма и любезно исправляет мои грамматические ошибки, был слишком занят своими обязанностями и не мог уделить мне времени. Ты уже слышала о страшной аварии на руднике в прошлом месяце: сто сорок девять человек погибли, и лишь двадцать один доставлен наверх живым. Пастор хоронил умерших, утешал живых, помогал вдовам и сиротам. Его работа еще не завершена, но сейчас он сидит со мной за чашкой чая и, смирившись с моей болтливостью, записывает за мной. Он обещает научить меня грамоте, но тогда я лишусь повода приходить к нему в гости и сплетничать.

Я счастлива, что я жена пекаря и мать его учеников, ведь страшно даже наблюдать со стороны за подобной трагедией, не говоря уж о том, чтобы твой муж спускался под землю. Кузен Джорджа, чья смена как раз поднялась, был тяжело ранен, когда вернулся в шахту, чтобы оказать помощь: от последнего взрыва погибло почти столько же спасателей, сколько рабочих смены. Врач сказал, что кузену Джорджа пару недель придется посидеть дома, но я считаю это благом, а не проклятьем. По крайней мере, он и его семья всегда будут сыты.

Возможно, ты и слышала об аварии, но наверняка не знаешь о моем участии, а ведь я тоже кое-чем помогла. В ту самую ночь, всего за пару часов до катастрофы, ко мне постучался не кто иной, как Джон Дарби, принесший самое несчастное дитя, что я видела на своем веку. Махонькое, слабенькое, с ножкой, похожей на витую колбаску из теста. Оно даже не плакало. А позже, когда проголодалось, лишь слабо пискнуло, словно мышь, попавшая в мышеловку.

— Бедняжка мать умерла, — сказал Дарби, — а отца подстрелили, и он лежит в таверне. Покормишь его, пока мы выясним, что делать дальше?

Было довольно странно, что мне принесли чужого младенца, а не ребенка каких-нибудь моих старых городских знакомых, но как я могла отвергнуть эту кроху со сморщенными щечками и изувеченной ножкой? Позже я узнала, что его отец оправился, спустился под землю и помогал спасателям. Мне сказали, что вид у него диковинный: огромный, словно великан из сказки, он совершал сказочные подвиги, но из-за уродливого лица его прозвали Дьяволом Дарби. Он поднял из шахты семнадцать уцелевших, которых нашел в самых жутких и опасных местах. От последнего взрыва он сильно пострадал. Много дней пролежал в доме Дарби, не говоря ни слова, а тем временем по городу разнеслась весть о его геройстве, и всем захотелось на него посмотреть. Малыш Томми Саттон, младший сын Пегги, заявил, что этого человека следует назвать Дьяволом Томми, ведь именно Томми он доставил наверх первым. Когда всем все стало известно, горняки окрестили его Черным Ангелом, хотя даже ангел не смог бы остаться в угольных копях белым.

Пастор говорит, что хватит давать великану прозвища, иначе мы запутаем его и запутаемся сами: будем выбегать на площадь, услышав любое, даже самое странное имя, и толкать друг друга.

Едва он начал ходить, первым делом навестил могилу жены, а затем явился прямиком сюда. Чтобы протиснуться в дверь, ему пришлось низко наклониться и повернуться боком, но даже внутри он не смог выпрямиться. Меня так поразил его рост и жуткое лицо, что я затараторила:

— Ой, как вы напугали меня, сэр, своим уродством! Вы ведь Черный Ангел? Клянусь, у вас такой вид, будто вы еще раньше пережили сотню взрывов. Вас будто слепили из кусочков сотни шахтеров. — Я покраснела от стыда, но не могла остановиться. — Вот уж не позавидуешь тому, кто встретит вас в темном переулке.

Наконец я образумилась и умолкла.

Он сделал вид, будто не расслышал ни слова, или, возможно, впрямь не услыхал, оглохнув от всех этих взрывов. Он назвался Виктором Оленбергом, сказав, что пришел посмотреть на мальчика и, быть может, отнести его к Дарби и всем показать, раз уж сегодня тепло и солнечно.