В третью вахту третьего дня экипаж в один голос вскрикнул, заметив невдалеке тонкую струйку дыма. Рядом на белом фоне виднелось черное пятно. Оно появилось неожиданно, будто тварь околдовала нас и оставалась невидимой, а затем решила показаться.

Сунув за пояс охотничий нож, я приказал спустить на воду шлюпку. Двое матросов доставили меня к широкой льдине. Я велел им вернуться на корабль, а сам зашагал в сторону дыма, пока не достиг кромки льда, расколовшегося под прямым углом: дальше плескались черные волны. На самом краю существо устроило привал.

Оно восседало меж островерхими выступами причудливой формы, словно царь в пещере без потолка, на троне из сталагмитов. Похоже, существо не пугали ни острые ледяные грани, ни лютый холод. Костер, привлекший мое внимание, горел в нескольких футах, и топливом для него служила верхняя одежда твари. Она явно не нуждалась в тепле.

Существо равнодушно наблюдало за тем, как я приближаюсь, обратив ко мне столь жуткое лицо, что можно было умереть от одного его вида.

Священникам советуют не обращаться к Дьяволу, которого они собираются изгнать. Почему же я заговорил? Зачем его выслушал? Нужно было сразу же ринуться вперед и перерезать ему глотку.

— Ты сказал, что вернешься в лоно смерти. — Я дышал часто и с трудом, изрыгая переохлажденный воздух. — Но ты по-прежнему жив. Ты бы мог скрыться, и я бы ничего не узнал. Ты мог бы добраться до самого полюса и украсть мое последнее сокровище.Но ты до сих пор жив!

— Кто вы?

— Роберт Уолтон, капитан корабля.

— Вы сердитесь.

Его бесстрастность бесила меня.

— Ты убил моего самого близкого друга. Теперь его нет, а ты здесь.

— От горя я не соображал, что говорю. Он был моим отцом.

— Отцом?!

Сорвав с рук перчатки, я выхватил из-за пояса нож и кинулся на тварь. Я словно бросился на каменную глыбу. Существо тотчас схватило меня за горло и встряхнуло. В его кулаке я казался малым дитятей. Я бешено полоснул чудовище клинком по шее. Страшные черты его исказила ярость, тварь швырнула меня на землю, ногой выбила из моей руки нож, и тот отлетел на край льдины. Я пополз за ним: на что я стану годен без оружия?

Существо набросилось на меня. Я впервые ощутил его чудовищный вес, будто на спину мне рухнула целая гора, ломая кости и превращая в месиво каждую мышцу. Вытянув руку, я сумел лишь дотронуться до кончика ножа, и тот закрутился, словно стрелка безумного компаса, с каждым оборотом все ближе придвигаясь к воде.

Тварь схватила нож и своей огромной ручищей вонзила его в мою кисть. Пробив кожу и кость, клинок отсек средний палец. Я закричал, Маргарет, еще до того, как прошел шок, закричал, как баба, от самого зрелища, и мне стыдно об этом вспоминать.

Кровь брызнула на лед. Я с трудом поднялся на колени. Машинально подумал: странно, что мой палец так далеко. Но не только палец, Маргарет, ведь клинок вошел между костяшкой и золотым кольцом, которое ты подарила мне много лет назад. Теперь палец, опоясанный кольцом, лежал в стороне от меня.

Существо ножом смахнуло его в воду. Бледная тонкая полоска быстро исчезла в пучине: белая вспышка, золотой блеск и — чернота. Из моей груди вырвался вопль.

Тварь молча встала и зашагала прочь, одинаково равнодушная как к морозу, так и к моему присутствию. Если бы она захотела, то могла бы дойти хоть до самого полюса, куда не добраться ни одной живой душе.

Хотя всю руку охватил огонь, я надел перчатку и попытался остановить кровь, зажав рану пустым отделением для пальца. Затем, поддерживая раненую кисть здоровой, побрел обратно к судну. Но вскоре перчатки насквозь промокли от крови. Закружилась голова, я зашатался и упал. Мои люди нашли меня и на месте прижгли рану: один достал трутницу, с которой никогда не расставался, второй порвал в клочья свои перчатки и разжег небольшое пламя, а третий поднес к нему клинок.

Я думал, что боль не могла быть сильнее, пока раскаленный металл не прижался к моей плоти.

На борту хирургу пришлось вскрыть рану, чтобы ампутировать раздробленный сустав, и снова ее прижечь.

Ночью я метался в постели, с ужасом перебирая в памяти эти события, и в моих кошмарах золотой проблеск снова и снова поглощала тьма. Утром меня пробрала жуткая дрожь при одной лишь попытке пролезть в люк: бесполезная рука пульсировала в неописуемой муке. Оказавшись на палубе, я с удивлением обнаружил, что пейзаж резко изменился. Сперва бешенство заглушило боль: пока я спал, матросы подняли мятеж и повернули корабль обратно. Но потом я понял, что нас со всех сторон зажимали ледяные пики. Целый день я наблюдал за этой медленной пляской смерти. К вечеру опустился туман, погрузив весь мир в безумие: белая мгла таила в себе страшную каменную белизну, которая грозила гибелью.

И вот, Маргарет, всего пару часов назад корабль затрясся и резко дернулся! Дерево пронзительно заскрипело, когда мы налетели на айсберг. Матросы метнулись к борту, отчаянно пытаясь отпихнуть скалу — хотя бы на дюйм. Прежде чем вернуться в каюту и все это записать, я оценил ущерб, наблюдая за шеренгой матросов с ведрами. Хоть пробоина и небольшая, мы не успеем вычерпать воду и устранить течь. Если остаться на судне, всех нас ждет смерть. Корабль мало-помалу склоняется перед всесильной Природой, и я разделяю его унижение. Первым под воду уйдет нос, и прекрасная фигура на нем, напоминавшая о тебе, отведает соль волны.

Я думал похоронить Франкенштейна в море, завернув в парусину. Но теперь гробом для него станет сам корабль. Вода — его могила, лед — моя крепь. Высший суд уготовал это место бунтарям; здесь, посреди белого безмолвия, помещена моя тюрьма, и я в три раза дальше от Бога и небесного света, нежели экватор от полюса.

Остался лишь один шанс. Экипаж уговорил меня пока отказаться от своей затеи и отправиться по льду на юг: так мы сможем добраться до суши и жилья или до открытого моря с отважными мореплавателями. Я сократил число черпальщиков вполовину и приказал оставшимся матросам разгрузить припасы, которые можно унести с собой. Доложу в кучу и этот журнал. Для меня спешно готовят носилки, но необходимо найти в себе силы для ходьбы. Не хочется утруждать своих людей. Возможно, этот поход переживет лишь четверть из нас, Маргарет, да и те — лишь Божьей милостью.

Божьей милостью…

Я уже и забыл, что это значит.

Мне до сих пор мерещится тусклый золотой отблеск, до которого никак не дотянуться: так перед глазами стоит яркое пятно, если долго смотреть на солнце.

Рим,

15 апреля 1838 года

Прошлой ночью я снова убил отца.

Тот же сон, что и всегда: мы с отцом гонимся друг за другом, пока я не перестаю понимать, кто из нас кто, если между нами вообще есть хоть какая-то разница.

Во сне отец мчится за мной по Арктике, как и за пару недель до его смерти. Я снова убегаю от его гнева, но в то же время заманиваю его. Я бешено гоню собачью упряжку. Слюна запыхавшихся собак замерзает на лету и острыми градинами вонзается мне в лицо. Надо льдом стелется туман, плотно окутывая псов — этих чертей из белого ада.

«Черт». Первое слово, которое я услышал от моего создателя. Каким же он представлял себе венец собственных трудов, если я оказался столь жалкой заменой?

Во сне, как и наяву, отец гонится за мной непрерывно. Лед под ногами раскалывается с ревом раненого бегемота. Огромные белые глыбы сталкиваются друг с другом в кошмарной архитектуре. Наконец я бросаю сани и двигаюсь по треснувшему льду пешком. Глыбы все выше, проломы все шире — я карабкаюсь, я перепрыгиваю. Черная вода плещется о края льдин. Отец уже близко. Я слышу, как он ворчит «изверг» и «мерзость». Затем показывается его лицо, обрамленное белым туманом. Оно отражает ощущаемые мною ужас и ненависть. Я протягиваю руки. Мои пальцы обвиваются вокруг его горла, а он тем временем пытается дотянуться до моего. Отец смеется. Неужели у меня на лице такая же радость? Это последнее, что я помню перед пробуждением. Я знаю, что задушил его, но не знаю, убил ли он меня.