Уинтерборн уже несколько раз спас себе жизнь. Последнее его утверждение стало для меня новой пыткой: сколько страданий причинит ему моя месть!

— Вы объясняете поведение своей дочери тем же недугом, что вынуждает Уолтона преследовать меня? — Я был не в силах так легко простить этого человека.

— Да, и это же сбивает с толку мою бедную Маргарет. Я уверен, что ее ветреность усиливает взбалмошность Лили: одна болезнь провоцирует другую. Порой Маргарет так яростно ревнует дочь, что это вообще непостижимо. А иной раз жена ведет себя так, будто ей невыносим сам вид девушки — мол, Лили достойна порицания. И если уж говорить начистоту, так оно и есть.

Уинтерборну вновь пришлось умерить свой пыл.

— Болезнь это или нечто другое, я во всем виню Уолтона, — холодно сказал он.

— Вы с ним когда-нибудь встречались?

— Однажды. И признаться, несмотря на глубочайшую привязанность к жене, познакомься я сперва с ее братом…

Я почувствовал, что Уинтерборну не хотелось продолжать, чтобы потом не жалеть об излишней откровенности, и решил встать. Я никогда так долго не сидел на стуле, но это неудобство оказалось приятным.

— Благодарю вас, сэр, за прямоту, — сказал я. — Я даже не мечтал о столь радушном приеме.

— Вы заслуживаете не только нашего гостеприимства, мистер Оленберг. Я позабочусь, чтобы вас снабдили всем необходимым. Если вам нужны средства (ведь в таком ужасном положении вы вряд ли подыщете себе работу), я с радостью их предоставлю. Мне лишь горестно сознавать, что я финансирую и вашего мучителя.

Он отвернулся, словно стесняясь своих следующих слов.

— К тому же ваше лицо… вызывает у меня необъяснимую реакцию. На нем столько шрамов и ваши черты так искажены, что не выражают никаких человеческих чувств.

— Я способен на чувства.

— Этого я не отрицаю, — сказал он. — Просто я их не вижу. На вашем лице я не могу прочесть ни единого признака осуждения, да хоть какой-нибудь оценки. Беседовать с вами — все равно что говорить вслух в пустой комнате.

Я шагнул к двери.

— Я обидел вас, — сказал он.

Я поднял руку: этот добрый человек и так уже много раз передо мной извинился.

— Вовсе нет. Но уже поздно. Мне пора уходить, пока мы не разбудили вашу жену или дочь.

— Напоследок скажите, что я могу для вас сделать.

— Мне нужно подумать.

Возможно, тут таилась разгадка, которая пока не была для меня очевидна. Разгадка всей моей жизни.

5 ноября

Ночью я услышал поблизости лай. Зная, что Лили тоже должна была быть рядом, я влез на скалу и зашагал к дому. Собаки вскоре учуяли меня и привели свою хозяйку.

— Виктор Оленберг, вы ушли с бала, не потанцевав со мной.

— Вам стало дурно, и вы выскочили из гостиной. Я решил, что вы убежали от меня. Я подумал, что вы убежите и сейчас.

— Пустяки. Просто меня затошнило от сигарного дыма.

— А не от моего рассказа?

— Какое мне дело до ваших рассказов?

— Признайтесь, — после бала этот вопрос все время вертелся у меня в голове, — в тот же вечер вы извинились и сказали, что «вовсе не хотели…», но не смогли завершить фразу. За что вы извинялись? Чего вы «не хотели»?

— Я никогда не извиняюсь, — ответила Лили с вызовом во взоре. — И если я что-то делаю, то это означает, что мне хочется это делать.

— Почему же вы убежали, когда ваша мать закричала? Другая дочь, напротив, поспешила бы к матери.

Она рассмеялась — как мне показалось, злобно.

— Сколько вопросов! К тому же вы не вправе их задавать.

Когда мне еще мог представиться такой случай — в то же время и в том же месте? Я схватил ее за руку грубее, чем намеревался. Мои пальцы скользнули за край накидки Лили, и меня поразила нежная белизна ее кожи. Она даже не попыталась вырваться.

— Вы не думали, что выходить одной в столь поздний час опасно? — Наверное, в моем голосе прозвучала угроза: собаки зарычали.

— Вы прямо как мой отец! — в раздражении воскликнула она. Вынашивая в душе злодеяние, я покраснел от этого сравнения с Уинтерборном. — Что здесь со мной приключится? Если грянет беда, значит, я сама ее накликала и готова за это заплатить.

— Как дорого? Ценой собственной жизни?

— Даже больше. — Она оскалилась так же, как собаки.

Я притянул ее к себе.

— В тот вечер вы услышали историю, потрогали шрамы у меня на шее… Что бы вы подумали и ощутили, признайся я, что все это правда?

Я сжал ее крепче, чтобы она не сумела освободиться.

— Этот рассказ я слышала много раз от матери, — сказала Лили, пристально смотря на меня. — Вы — Лоскутный Человек, Виктор Оленберг. Вас создали из мертвецов.

В ее взгляде не читалось ни страха, ни отвращения, но не было в нем и ничего похожего на сочувствие или понимание. С таким же видом она могла сказать: «Вы очень высокий, Виктор Оленберг».

Я отпустил руку Лили и, пока мысль об ее отце еще удерживала меня от убийства, велел ей немедленно возвращаться домой.

6 ноября

«Вы — Лоскутный Человек, Виктор Оленберг. Вас создали из мертвецов».

И зачем только я нашел отцовский дневник!

Обнаружив его, я еще не умел читать. Не знал, что такое слова, буквы. Я не ведал, что смысл можно вложить в бессмысленные на вид значки и что это способно изменить твою жизнь навсегда. Раз я не знал об этом, мне следовало выкинуть дневник.

Но я этого не сделал.

Моя жизнь могла сложиться иначе, если бы Грегори Уинтерборн «изучал скорее философию, нежели медицину». Он бы не бросил меня, а терпеливо и заботливо учил бы жизни, прививая любовь к добру. Он помог бы мне осознать, что я свободен.

7 ноября

Вечером я влез на скалу, чтобы снова поговорить с Уинтерборном. По пути к дому я проходил мимо того места, где в последний раз видел Лили. Там в раздвоенном стволе дерева лежал мой плащ. В ту ночь я так внезапно ушел с бала, что забыл его, и вот он ждал меня здесь. Я не воспользовался случаем и не схватил Лили, а теперь упустил и вторую возможность. Больше нельзя медлить, сказал я себе, и отправился на поиски ее отца.

Было около восьми. Двигаясь против ветра, дабы меня не учуяли собаки, я бесшумно обошел дом, но Уинтерборна нигде не заметил. Затем я почувствовал едкий запах сигары и пробрался в сад. Человек, с которым я хотел пообщаться, стоял у скамейки, поставив на нее одну ногу, и с гордым видом обозревал свои владения.

Я кашлянул, и он обернулся.

— Это вы, мистер Оленберг? — сказал он, нисколько не удивившись. — Чудесная ночь, не правда ли? Хоть и ветрено. Я вижу, вы снова в плаще. Отлично! Лили сказала, что положит плащ там, где вы обязательно его найдете.

— Лучше бы она вернула мне его при личной встрече. Я не виделся с ней со дня рождения, — солгал я. — Ваша дочь говорила обо мне?

— Только о вашем плаще. Но не расстраивайтесь. Она бессердечна со всеми мужчинами — даже с любящим отцом.

— Это тоже семейная черта, которая вас так страшит? Или просто девичья легкомысленность? — Я говорил так, словно был хорошо знаком с женским легкомыслием.

Он улыбнулся и, поманив меня за собой, зашагал по белым гравийным дорожкам.

— Сегодня у меня веселое настроение, мистер Оленберг, но прошу вас не забывать, что в жилах Уолтонов течет жестокая кровь. Вам ли об этом не знать?

Я кивнул:

— Да, но я тоже весел.

Уинтерборн в нетерпении обернулся:

— Стало быть, вы уже решили, чем я могу вам помочь?

— Нет, об этом я не думал. Мне просто приятно с вами беседовать. Но вы могли бы рассказать мне, при каких обстоятельствах впервые встретились с Уолтоном. Возможно, тогда я лучше пойму его поведение.

Уинтерборн ответил, что познакомился с Уолтоном много лет назад, путешествуя вместе с женой по Европе. У них не было настоящего медового месяца, они долго его откладывали, будто подарок на первую, вторую, а потом уже третью годовщину, но никаких планов при этом не строили. Наконец Уинтерборн решился и уладил все дела, чтобы можно было отдохнуть подольше, в том числе договорился насчет гувернантки для Лили, оставшейся дома.