Реальностью был мой чердак под самой крышей, почти не отапливаемый, грязный, убогий, с низким потолком, облезлыми, местами почерневшими обоями, окнами без занавесок, грубыми простынями, ледяной водой, сортиром на лестнице и сочащейся сквозь стены вонью дешевого варева с кухни нищих соседей. Реальность — это вставать на рассвете, дрожа от холода, и с тоской думать, что меня ждет моя поганая работа, и с тоской знать, что ничего другого меня больше не ждет, только поганая, неблагодарная, унизительная, убийственная работа до конца дней, вставать на рассвете и мерзнуть под душем, и пить отвратный кофе в запахе остывших бычков и затхлости, и вдыхать прогорклую вонь метро в час пик, реальность — это быть всего лишь случайной прохожей, которую толкают, не извинившись, на которую смотрят и не видят, и шагать, зевая, к этому дерьмовому ресторану, и обслуживать черт знает кого под сальными взглядами Скота, и выслушивать брань из-за холодного пюре и теплого шампанского, да если бы только это, реальность — это руки по локоть в жирной воде между двумя заказами, и нескончаемые горы тарелок, отвратительное мытье посуды бок о бок с пакистанцем-нелегалом, который всем доволен и чувствует себя на своем месте, и настойчивая мысль, а не лучше ли оказаться на месте пакистанца-нелегала, реальность — это чистить сортиры, стоя на коленях на мраморном полу, уткнувшись носом в чужое дерьмо, и выглядеть несуразно в своем платье от кутюр, потому что те скверно добытые деньги, десять тысяч евро на черный день, полученные в «Рице» в то ужасное утро, разлетелись как дым за два часа шопинга, потому что я не могла решиться носить нефирменные платья и кусачие пуловеры, и я чистила сортиры в платье от Шанель, заляпывала кашемир водой из-под посуды; из-за моей глупости у меня не осталось ни гроша, и уже через неделю, ровно через семь дней после того, что я называла выходом из комы, я, в кружевном пеньюаре, обшаривала все в поисках мелочи, чтобы купить сигарет, реальность — это тревога, что нечем заплатить за квартиру, забытая тревога, на что жить дальше, реальность — это вечно глотать объедки, убирать комнату, и сколько счетов в почте, и в конце концов считать за счастье, что тебя унижают, потому что за всякое унижение платят, а эта плата — все, что у меня есть, нищенская плата, я зарабатывала ее каждый день тяжким трудом, и дни тянулись без просвета, одна повседневная круговерть, изнурительная каторга, чтобы жить, жить без всякой цели, а после унижения — бешеная гонка, чтобы успеть на метро до закрытия, и пустынные подозрительные платформы, и залитые мочой рельсы с разбегающимися крысами, а если не успеешь — возвращение пешком без четверти двенадцать, чтобы, с риском для жизни сэкономив несчастные десять евро на такси, вернуться к себе на чердак, повернуть ключ в замке, сбросить пальто на пол, вытряхнуть пепельницы, налить себе выпить и слоняться из угла в угол, бродить, не зная, чем заняться. Реальность — это пять телеканалов и отсутствие десятка монет, чтобы купить DVD-плеер, реальность — это стоять весь вечер у окна, кутаясь в дырявое одеяло, и выворачивать себе шею, пытаясь уловить на лету пару нот той музыки, что играет пианист напротив. И уворованная прелесть «Лунной сонаты», единственной доступной мне мелодии, мучительный отголосок целого мира, забытого мной, мира чувств, мечтаний, иллюзий, и я забываюсь на несколько секунд, и мне опять двадцать два, и соната по-прежнему баюкает меня, а потом затихает и гаснет, и я вновь открываю глаза и вижу вокруг темноту и холод, а под ногами — улицу Амстердам, вижу реальность, и мне хочется выпрыгнуть из окна.
Сисси принимала мое падение близко к сердцу. Видеть, как я день за днем падаю все ниже, доставляло ей такое удовольствие, что она, наверно, испытывала что-то вроде чувства вины, и потому ей взбрело в голову не вытащить меня — на это у нее не было сил, а главное, желания, — но несколько смягчить мои мучения и отвлечь от черных мыслей. Она решила выводить меня на люди. Я больше не представляла для нее никакой опасности: я была мусором. Обо мне не требовалось ничего узнавать, все и так было написано на моем запущенном лице. Ни выражения, ни возраста, впалые щеки, желтые зубы, пересушенные волосы, мешки под глазами, правый край верхней губы обвис, и моя улыбка исказилась, превратилась в веселенькую ухмылку мертвеца. От меня остались кожа да кости. Теперь, по мнению Сисси, меня можно было вывести в свет.
И я ходила с ней каждый вечер. Мы шатались из бара в бар, одетые как дешевые шлюхи, увешанные фальшивыми драгоценностями, выпить виски со льдом, присматривая кого-нибудь на вечерок. Мы встречали друзей Сисси, старых друзей, которых она видела только по ночам, компанию неудачников, жаждущих реванша, которые, по ее словам, меня поймут, поймут мою историю. Они не понимали, но платили по счету. В любом случае большего я от них и не требовала. Иногда кто-нибудь из них останавливал свой выбор на мне, приземлялся рядом и всю ночь напролет глушил меня текилой, скверным кокаином и избитыми комплиментами. И я сдавалась, потому что приходилось сдаваться. Сдавалась в сортирах, где по крайней мере все кончалось быстро, или во взятых напрокат тачках. Или в комнатах для прислуги. Я сдавалась на заре, в тот размытый час, когда от ночи больше ничего не ждешь, когда боишься собственной постели. Как правило, у них толком не стояло, мне даже резинку не удавалось надеть, трахались плохо, как-то утилитарно, под грохот мусоровозов.
А на следующий вечер мы встречались снова, садились за один столик. Они скользили по моим губам поцелуями, хихикали, стиснув челюсти, немного смущались. А я нет.
Это была настоящая компания лузеров, мы нашли друг друга. В ней был десяток постоянных членов и еще десяток случайных. Мы с Сисси принадлежали к постоянным членам. Сисси была профессиональная «звездная» подстилка, неудавшаяся актриса, счастливая идиотка. Я тоже была неудавшаяся актриса — необходимый минимум очков, — вышла из грязи, к тому же шизофреничка. Таковы были наши дворянские грамоты, за них нас и признали, иначе и не приняли бы в Общество анонимных лузеров, вариант групповой терапии из самых отвратительных. Полю было сорок, у него был свой порнотеатр, и большую часть времени он проводил за сочинением писем в Министерство культуры, требуя реабилитации этого непризнанного искусства. Рик, он же Рикардо, имел счастье время от времени играть роль кислотника в детективном сериале на М6,роль десятого плана. Робер, главная беда которого состояла вовсе не в том, что он носил имя Робер, родившись во второй половине 70-х, Робер был сценаристом, причем проклятым: сценаристом — потому что он сам так решил, а проклятым — потому что за последний десяток лет, стоило ему поставить последнюю точку в энном варианте «сценария века», как буквально через неделю на экраны выходил точно такой же фильм: та же тема, та же история, то же название, вплоть до имен персонажей и городов, где происходило действие. Сценарий века отправлялся в корзину, а с ним вместе и вера в жизнь его автора, покуда тому не приходила в голову новая идея века, которую ждала та же судьба. И как правило, после полуночи Робер был сама горечь и бунт, бунт против этих неудач, которые происходили не по его вине, тем более что, ко всему прочему, он вроде как нес ответственность за неудачи собственного брата, который хотел стать режиссером, то есть подразумевалось — снять настоящий шедевр, и который перебивался как мог: свой последний чек он получил от сети дорожных ресторанов, сняв о них корпоративный фильм.
Еще был Люка, совмещавший функции светского репортера в какой-то дохлой газетке и редактора на полставки в телевизионных проектах о друзьях звезд, каковые проекты редко выходили за рамки пилотных выпусков. Была Клер, беглянка из ситкомов, некогда властительница дум двенадцати — пятнадцатилетних, которая так и не оправилась после своей обложки ОК Podiumи фотографии в Jet-Set,Клер со своим привилегированным статусом, потому что ее, единственную из нас, иногда узнавали на улицах. Ее лучшая подруга, «Беренис, привет, певица», — она пела под душем, не пропускала ни одного кастинга на реалити-шоу, переспала со сборной Франции в полном составе и дублировала на телевидении «Моделей», и наконец, Николя, который писал желудки на цветном фоне и называл это Искусством, и еще другие, чьи лица, имена и неудачи я путала, девушки и парни, смазливые, уже потасканные, с заурядными физическими данными, заурядными именами, заурядными судьбами.
