— Ты просто-напросто спятил, Дерек.

Ну вот, так я и думал.

— Возможно, но, представь себе, с тех пор как началась эта игра, я ни секунды не скучал.

— Это не игра.

— О, да ладно тебе, слушай, цыпочка, тут нефильм Дэвида Финчера, а ты не персонаж-искупитель, который хочет очистить мир от грехов.

— Дерек, первый раз в жизни мне за тебя страшно.

— Ой-ой, да тебе-то что?

— Дурак.

«От дурака слышу» уже готово было сорваться у меня с языка, но я сделал над собой небольшое усилие и сдержался.

— Э-э, Станислас, пожалуйста, заклинаю тебя, во имя нашей старой дружбы, не опускайся до подобных эпитетов, э-э, меня глубоко обижает то, что ты сейчас сказал, смотри, во мне просто все перевернулось, у-у, я сейчас заплачу, Дэвид Финчер крикнул бы: «Стоп!»

— Желаете десерт?

— НЕТ! — орем мы оба, крик рвется из нашей утробы, словно блевота, официант пугается и уходит, а мы сидим, уставившись друг на друга, глаза в глаза, брови сдвинуты, сосредоточенный взгляд горит ненавистью, сидим лицом к лицу, он безобразен, а я очень красив в своем берете от Дольче.

— Я очень любил тебя, Дерек, когда мы были маленькие, любил, несмотря на твой радиоуправляемый самолет, который летал быстрее, чем мой «Хеллкэт», потому что ты так и не понял, что мой «Хеллкэт» красивее, чем твое ревущее японское дерьмо. Я очень любил тебя, хоть твой отец и трахался с моей матерью, любил, потому что говорил себе, что ты, наверное, так же несчастен, как и я.

— Ну уж извини, мой самолет был гораздо красивее твоего «Хеллкэта», прости, но это правда.

— Ты никогда не страдал избытком хорошего вкуса, а?

— Пфф… какой ты злой! Сегодня, цыпочка, у меня два настоящих самолета, и они летают, а у тебя только и есть что твоя тухлая модель, водруженная на этажерку от Лиэгра в жалкой двухкомнатной квартирке, даже не на Парк-авеню, так что скажу тебе только одно: бе-бе-бе.

— Да, да, конечно, — мямлит он, покрываясь крупными каплями пота, — но у меня, может, тоже были бы самолеты, которые летают, если бы твой отец не ободрал моего, как последний грязный ворюга.

— Не говори дурно о человеке, который умер в страшных мучениях.

— Может, у меня был бы свой особняк на Пятой авеню, и квартира на авеню Монтень, и домик на Лазурном берегу, и риад в Марокко, и шале в Аспене, может, я бы каждый год менял «феррари» и не пришлось бы мне десять лет горбатиться из-за бабок на этой собачьей работе, и Жюли влюбилась бы в меня, и я бы делал ей детишек, а не дорожки, и может, одного я назвал бы Дерек, и мы позвали бы тебя в крестные, и в пять лет ты бы подарил ему на день рождения гребаный радиоуправляемый самолет, и он бы каждый день оглушал меня своим гребаным ревом, но это было бы не важно, потому что я был бы счастлив, я бы не был одиноким, не был бы неудачником, лузером, вечно вторым, жалким, искореженным, озлобленным типом, калекой, проклинающим весь мир все последние пятнадцать лет, утром, днем, вечером и даже когда сплю, даже когда сплю, я проклинал весь мир и думал об отце с его депрессией, о матери, сбежавшей из дому, и как у отца постепенно ехала крыша, как он ночами ходил взад-вперед по гостиной и пытался найти способ выпутаться из долгов, и его дурацкие комбинации, всякий раз кончавшиеся пшиком, и переезды, переезды, когда мы продавали прошлое, чтобы хватало на жратву, и крыша у него съезжала все больше, а денег становилось все меньше, но никто не должен был этого знать, особенно вы, твой отец, твоя мать, семейка Делано, хреновы Делано, и все уходило на часы, костюмы, тачки, а мы жили на голове друг у друга в этой жалкой двухкомнатной квартирке даже не на Парк-авеню, и Жюли, Жюли в университете, с целым хвостом поклонников, таскавшихся за ней по коридорам, как собачонки, и я тоже таскался за ней, а ты нет, нет, ты никогда, только вот никто из нас, ее собачонок, не знал, что, таскаясь за Жюли, мы таскаемся за тобой, мать вашу, я проклял тебя, проклял твоего отца, а вечером смотрелся в зеркало и говорил себе, что однажды, в один прекрасный день, ты за все ответишь… Мне не пришлось бы продавать душу дьяволу, не пришлось бы заниматься тем, чем я занимаюсь сейчас и что мне противно, да еще и в твоей тени, за бабки, за эти грязные пакостные бабки, которые пакостят все, с чем соприкасаются, и в которых я бы не нуждался, если бы не твой негодяй папаша, и его счастье, что он скончался раньше, чем я вырос, иначе я бы задушил его собственными руками, эту мразь, этого светского кровососа, сукина сына.

— Вот что я тебе скажу, цыпочка, во-первых, твой небольшой монолог вовсе не плох, только он выглядел бы куда убедительнее в устах парня вроде Эда Нортона, к тому же концовка подкачала, концовкой ты должен был меня испепелить, а я отнюдь не испепелен, опять у тебя ничего не вышло, во-вторых, кончай выдумывать мою жизнь, в-третьих, оставь в покое моего бедного покойного отца, и наконец, жаль тебя разочаровывать, но если бы у Жюли был сын по имени Дерек, его полное имя было бы Дерек-младший. Жюли всегда любила меня, и дело было вовсе не в бабках, она могла бы содержать сотню таких, как ты, и еще собственный особняк на Пятой авеню, и шале в Аспене, и хутор на Луне, и т. д. и т. п. Просто она считала тебя противным несуразным уродом и за глаза называла не иначе как дохлым осьминогом, и допускаю, что сходство действительно было, но вопрос не в этом, вопрос в том, каким таким гнусным делом тебе приходится заниматься? Ты что, снимаешь клиентов на ночь? Убиваешь богатых старушек из Верхнего Вест-Сайда с целью ограбления? Продаешь дошкольникам крэк? Служишь подопытным кроликом, тестируешь сомнительную косметику на своих атлетических телесах? А?

— Скоро узнаешь.

— О, громкие слова, угрозы, я парализован, я весь дрожу, и дело вовсе не в кофе!

— До скорого, Дерек.

Он встает и швыряет на стол двадцатидолларовые купюры жестом, по его мнению, непринужденным и оскорбительным, как пощечина, одним словом, класс, и я говорю с усмешкой:

— Ага, до скорого, и будь осторожен, переходя улицу, никогда не знаешь, где нарвешься на пьяного идиота.

Он уходит, выходит за дверь и идет прочь, а я остаюсь один, совершенно один во всем «Даунтаун Чиприани», передо мной восемь пустых бокалов и счет, который оплатил Станислас, человек, которому я сломал жизнь, и мне чертовски хочется курить. Тогда я встаю, надеваю пальто и ясно вижу, как официант показывает на меня пальцем директору и что-то ему шепчет, в ресторане больше нет ни души. Я выхожу, на улице собачий холод, делаю несколько шагов, поднимаю воротник и поправляю шарф, в витрине «Ральфа Лорена» мое отражение один в один сливается с манекеном, одетым точно так же, как я, я закуриваю, натягиваю перчатки, и кажется, что манекен курит и оживает, и кажется, что ему холодно. Кто-то хлопает манекен по плечу, и я чувствую, как кто-то робко трогает меня за плечо, в той же витрине, чуть позади, выставлен Курт Кобейн, и я слышу: «Эй, сигаретки не найдется?» — я оборачиваюсь, я пьян гораздо сильнее, чем думал, и благодаря или вопреки своему состоянию, в тот момент, когда я даю бродяге «Давидофф», меня осеняет гениальная мысль, и я забываю все, что сказал Станислас, все до последнего слова, и даже как решительно и бесповоротно он со мной попрощался и какой у него был похоронный вид, когда он уходил, и говорю бродяге:

— Эй, Курт, у меня найдется кое-что получше, чем сигарета… Эй, Курт, ты бывал в Европе? Эй, Курт, бросай свое драное одеяло, у меня в машине тепло.

МАНОН. Вначале я не хотела верить. Еще недавно, совсем недавно, вот-вот, всего каких-то несколько минут назад я подавала кофе вTrying So Hard всяким ничтожествам и смотрела на них с восхищением. Я жила на чердаке в богом обиженном IX округе. И для меня это была красивая жизнь.

Сегодня ровно девять месяцев, как мне исполнился двадцать один год. Я отмечала день рождения с отцом, в задней комнате забегаловки на Конечной, что в департаменте Эро, и пила скверную шипучку из высокого пластикового фужера.