— А с чего ты вообще взяла, что Альма приехала в Нью-Йорк? — спросил Миша. Мы доиграли десятую партию в рамми [63]и теперь лежали на полу в его комнате, уставившись в потолок. У меня в купальнике был песок, и на зубах тоже. Мишины волосы еще не просохли, и я чувствовала запах его дезодоранта.

— В четырнадцатой главе Литвинов пишет о веревочке, которая тянется через океан, связывая его с девушкой, уехавшей в Америку. Он ведь сам был из Польши, но мама говорит, он успел сбежать до того, как туда нагрянула немецкая армия. Нацисты убили почти всех в его родном городе. Так что если бы он не сбежал, не было бы никаких «Хроник любви». А если Альма была из того города — а я готова поспорить на сто баксов, что так оно и было…

— Ты уже и так должна мне сто баксов.

— Дело в том, что среди тех отрывков, которые я прочла, есть такие, где Альма еще маленькая, ей там лет десять. Так что если она существует — а я думаю, что это так, — Литвинов должен был знать ее с детства. Значит, они скорее всего жили в одном городе. А в Яд ва-Шем в списках нет ни одной Альмы Меремински из Польши, которая бы погибла в войну.

— Кто такой Яд ва-Шем?

— Это музей холокоста в Израиле.

— Хорошо, но ведь совсем не обязательно, что она была еврейкой. И даже если и так — если она на самом деле была, и была еврейкой, жила в Польше и правда сбежала в Америку, — откуда ты знаешь, что она приехала именно в Нью-Йорк, а не в какой-нибудь другой город? В Анн-Арбор, например?

— Анн-Арбор?!

— У меня там двоюродный брат, — пояснил Миша. — И вообще, я думал, ты ищешь Джейкоба Маркуса, а не эту Альму.

— Так и есть, — подтвердила я.

Я почувствовала, что тыльная сторона его ладони слегка коснулась моего бедра. Как ему объяснить, что начала я искать человека, который смог бы снова сделать мою маму счастливой, но сейчас уже искала кое-что еще. Хотела узнать о женщине, в честь которой меня назвали. И о себе тоже.

— Может, Джейкоб Маркус как раз из-за Альмы захотел получить перевод книги, — предположила я, не потому что в это верила, а потому что не смогла придумать, что еще сказать. — Может, он был с ней знаком. Или тоже пытается ее найти.

Хорошо, что Миша не спросил меня, почему Литвинов не поехал за Альмой в Америку, если он был так в нее влюблен; почему вместо этого он поехал в Чили и женился на женщине по имени Роза. Мне же в голову приходила только одна причина: у него не было выбора.

За стеной Мишина мама кричала на его отца. Миша приподнялся на локте и посмотрел на меня сверху вниз. Мне вспомнилось прошлое лето, когда нам обоим было по тринадцать. Мы стояли на крыше его дома, под ногами был мягкий гудрон, и Миша учил меня целоваться по-русски (школа Шкловски). Мы знали друг друга два года, и вот он лежал рядом, моя нога касалась его ноги, а живот его был прижат к моим ребрам. «Я не думаю, что мир перевернется, если ты будешь моей девушкой», — сказал он. Я открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Мои предки разговаривали на семи языках; в тот момент мне пригодился бы хотя бы один. Но я так и не смогла ничего сказать, и Миша наклонился и поцеловал меня.

Его язык оказался у меня во рту. Я не знала, надо ли дотронуться до его языка своим или сдвинуть свой язык в сторону, чтобы не мешать его языку двигаться свободно. Не успела я с этим разобраться, как Миша вынул язык и закрыл рот, а я случайно осталась сидеть с открытым ртом, и, видимо, это было ошибкой. Я решила, что на этом все закончилось, но он снова открыл рот, а я этого не ожидала, так что в итоге он лизнул мои губы. Когда я открыла рот и вынула язык, было уже поздно, потому что Миша снова убрал язык.

А потом мы вроде как попали в такт и стали открывать рты одновременно, будто оба пытались что-то сказать. Я обняла его за шею, как Ева Мария Сейнт обнимала Кэри Гранта в сцене в вагоне в фильме «На север через северо-запад». Мы валялись на полу, и наши промежности соприкоснулись, но лишь на секунду, потому что потом я случайно задела плечом его аккордеон. Рот у меня был полон слюны, и дышать было трудно. В небе за окном в сторону аэропорта Кеннеди пролетел самолет. А за стеной кричал теперь уже Мишин отец. «Из-за чего они ругаются?» — спросила я. Миша откинул голову. Какая-то мысль отразилась у него на лице, она будто была на языке, которого я не понимала. Я подумала, не изменятся ли теперь наши отношения. « Merde», [64]— пробормотал Миша. «Это что значит?» — спросила я. «Это по-французски». Он убрал прядь волос мне за ухо и снова стал меня целовать. «Миша», — прошептала я. «Тсс», — шепнул он и обнял меня за талию, засунув мне руку под рубашку. «Не надо, — сказала я и села. — Мне кое-кто другой нравится». Едва я это сказала, как тут же пожалела о своих словах. Ясно было, что больше сказать нечего, я встала и надела кроссовки, в которых было полно песка. «Мама уже, наверное, волнуется, где я». Мы оба знали, что это неправда. Когда я встала, на пол посыпался песок.

Я в сотый раз перелистала «Съедобные растения и цветы Северной Америки». Потом поднялась на крышу дома, чтобы проверить, смогу ли я определить какие-нибудь созвездия, но освещение было слишком ярким. Тогда я спустилась во двор, чтобы потренироваться, как ставить в темноте папину палатку. Я поставила ее за три минуты пятьдесят четыре секунды, улучшив почти на минуту свой собственный рекорд. Закончив, я забралась в палатку, легла и постаралась вспомнить как можно больше о своем отце.

эхад [65]— Вкус сырого сахарного тростника

штаим— Немощеные улицы Тель-Авива, когда Израиль еще был молодой страной, и сразу за улицами — поля дикого цикламена

шалош— Камень, который папа бросил в голову мальчику, который задирал его старшего брата. Этим папа заслужил уважение других детей

арба— Папа покупает со своим отцом цыплят в мошаве, [66]а потом смотрит, как они дрыгают ногами, хотя их головы уже отрублены

хамеш— Шуршание карт, которые тасовала его мать, играя с подругами в канасту вечерами после шаббата [67]

шеш— Водопады Игуасу, где отец путешествовал в одиночку, на собственные деньги, сталкиваясь с большими трудностями

шева— Тот момент, когда папа впервые увидел женщину, которая стала его женой и моей матерью. На ней были желтые шорты, она лежала на траве и читала книгу. Это было в кибуце Явне

шмоне— Пение цикад по ночам и еще тишина

теша— Аромат жасмина, гибискуса и цветущих апельсиновых деревьев

эсер— Бледность маминой кожи

В «Хрониках любви» было всего тридцать девять глав, и с тех пор как мама отправила Джейкобу Маркусу первые десять, она перевела еще одиннадцать, так что всего получилась двадцать одна глава. Это означало, что большая часть работы позади и мама скоро отправит ему еще один пакет.

Я закрылась в ванной, единственном месте, где могла уединиться, и села сочинять второе письмо Джейкобу Маркусу. Но все, что я пыталась написать, звучало фальшиво, банально и было похоже на ложь. Впрочем, оно и было ложью.

Я сидела на унитазе с блокнотом на коленях. Рядом со мной стояла мусорная корзина, а в ней лежал скомканный лист бумаги. Я достала его и развернула. «Кобель, Фрэнсис? — говорилось в нем. — Я — кобель? Твои слова меня убивают. Но ты, наверное, этого и добивалась. Я не „влюблен“ в Фло, как ты считаешь. Мы много лет работаем вместе, и ее, представь себе, интересует то же, что и меня. Искусство. Да, Фрэн, искусство, на которое, будем честны, тебе давно глубоко наплевать. Ты так увлеклась критикой в мой адрес, что сама не замечаешь, как сильно ты изменилась, как мало похожа на девушку, которую я когда-то…» На этом месте письмо обрывалось. Я снова тщательно скомкала его и кинула обратно в корзину. Крепко зажмурив глаза, я подумала, что вряд ли теперь дядя Джулиан быстро закончит свое исследование творчества Альберто Джакометти.