Коннетабля сопровождала его супруга, которая тоже подошла к донье Хосефине, расцеловала в белоснежные щечки и, выполняя королевскую волю, с этой минуты взяла ее под свое покровительство как женщина более знатная и влиятельная, известная к тому же своей добротой и благоразумием.
Итак, мы возвращались, окруженные бурным ликованием, под звуки труб, барабанов и кларнетов, производивших такой шум, что невозможно было толком расслышать собеседника. Проехав местечко Каррера, мы вошли в город через ворота Святой Марии, что неподалеку от собора, миновали улицу Колоколов и свернули направо, на главную улицу, где народ высовывался из окон, а многие забрались на плоские крыши, и все махали нам платками и кричали приветствия, как будто праздновали большую победу. Те же, кто раньше меня недолюбливал, — а таких всегда было немало, — сейчас и вовсе рычали от зависти, видя меня блестящим капитаном арбалетчиков, гарцующим на великолепном Алонсильо подле самого коннетабля, который обращается со мной скорее как с другом, нежели как с оруженосцем. Глазами я выискивал в толпе двух-трех девиц, с кем водил знакомство в прежние дни, но углядел, к сожалению, только двух — хорошо бы и третья посмотрела на меня в нынешнем облике, столь торжественном, будто я ни много ни мало как только что завоевал Мекку!
Наконец мы добрались до замка коннетабля и исчезли за его воротами; инструменты тотчас умолкли, чтобы отдохнули не столько музыканты, сколько наши уши, порядком оглохшие их стараниями. Дворецкий развел новоприбывших по комнатам, проследив, чтобы каждый получил место по своему званию и положению, чем все мы остались очень довольны: никто из моих людей не пожаловался на размещение — напротив, все они привыкли к куда худшим условиям, не говоря уж о лошадях, которым отвели в конюшне лучшие стойла и так щедро насыпали ячменя и сена, что даже кони царя Соломона или Карла Великого могли бы им только позавидовать. Устроившись, мы все собрались мыться, поскольку изрядно запачкались в долгой дороге, и надо было видеть, как слуги бегом таскают через обеденный зал огромные нагретые на кухне котлы, от вторых валит пар, а также мыло и ароматические масла. Замок напоминал потревоженный муравейник — такая вокруг нас поднялась суматоха; впрочем, чувствовалось, что нашему приезду здесь рады.
Пока мы устраивались и получали новые одежды — коннетабль с супругой всегда хранят запасные на случай, если гости не привезли с собой смену, — дворецкий командовал расстановкой столов в главном зале внизу. На ужин ждали городскую знать и духовенство — за исключением епископа, который, насмерть рассорившись с моим господином коннетаблем, удалился в свое имение в Бехихаре копить желчь и портить девок.
Когда все привели себя в надлежащий вид, дабы не уронить чести знатных хозяев, заиграли рожки, созывая гостей к ужину, и те покинули свои комнаты и спустились в большой зал, где стояло шесть длинных столов, покрытых льняными скатертями и уставленных серебряными блюдами, возле которых застыли навытяжку слуги с разделочными ножами. Мы расселись, следуя указаниям распорядителя, повара внесли первые яства, и пир начался.
Разместили же нас следующим образом: за главным столом, на обитых бархатом скамьях, под французским гобеленом, изображающим сон Навуходоносора, восседал коннетабль, рядом — его супруга, a по другую руку — донья Хосефина, снявшая по случаю праздника свои вуали. Сегодня она убрала волосы под золотую сеточку, оставив на виду свою лебединую шею. Присущая ей скромность манер только подчеркивала естественную красоту и подливала масла а огонь, пылающий в моем сердце. Шелковое платье доньи Хосефины было расшито золотом и по корсету — жемчужными нитями, видимо, чтобы ее маленькая грудь казалась выше и полнее. За ней сидели знатные дамы нашего города, а дальше — члены Городского совета, среди коих и ваш покорный слуга. Я подкупил распорядителя, чтобы тот устроил мне местечко напротив доньи Хосефины, и теперь надеялся, что она вынуждена будет говорить со мной, как только сидящий рядом с ней коннетабль перестанет развлекать ее беседой.
За другими столами расположились прочие дворяне, а за последним — местное духовенство, те и другие — согласно порядку, заведенному у них между собой. Все пребывали в отменном расположении духа, смеялись, балагурили, перекрикивали друг друга и показывали пустые кубки виночерпиям, которые сломя голову носились от стола к столу с кувшинами превосходного пряного вина, не успевая доливать — с такой скоростью пили гости. Собаки бегали под столами и путались в ногах у прислуги, на лету ловя брошенные кости; сегодня они не рычали и не грызлись между собой, ибо стоило псу схватить косточку, как его менее удачливому собрату тут же прилетала еще одна, плохо обглоданная, с жилами и кусками мяса. Под неусыпным надзором распорядителя ужин протекал без сучка без задоринки. После мясной похлебки подали бланманже, затем жареное мясо, щедро приправленное чесноком и перцем, а под конец — сладости, и каждое блюдо сопровождалось наиболее подходящим к нему вином. Не счесть было съеденного и выпитого тем вечером: разной птицы, козлят, барашков, овощей, пирогов и пирожных, голов сыра, пшеничных хлебов, варений, красных и белых вин. Таково было изобилие, что объедков после гостей хватило слугам и арбалетчикам, чтобы до отвала набить желудок, и еще осталось лишнее.
И стоило полюбоваться, как Паликес, обычно столь серьезный, немного расслабился от выпитого — как известно, в школе толмачей принято утолять жажду исключительно водой из реки Тахо, — пошел разливаться соловьем на самых немыслимых языках, то на латыни, то на греческом, то на еврейском, то на арабском, а то и вовсе нес невесть какую абракадабру, чем заслужил бурю смеха и восторженных криков от наших застольников, которые иной речи, кроме родной кастильской, отродясь не слыхали, да и ею-то, осмелюсь заметить, большинство из них не вполне владело.
Однако, описывая пир в таких подробностях, я лишь пытаюсь отсрочить рассказ о том, что случилось в это время со мной, ибо затрудняюсь подобрать верные слова, которые не будут истолкованы превратно. Все началось, как только прибыли первые подносы с яствами. Я вытирал руки, вымытые в поднесенном мне сосуде с водой, и, не смея поднять глаз на сидящую напротив меня донью Хосефину, подбирал в уме изысканные фразы, чтобы завязать разговор и произвести на нее впечатление человека уравновешенного и разумного в суждениях, как вдруг почувствовал маленькую ступню, скользящую по моей ноге под столом. Она гладила меня от щиколотки до колена и, кажется не дерзала подняться выше лишь потому, что не могла дотянуться. Я точно окаменел. Изнутри меня обдало огнем, я едва дышал, у меня немилосердно горели не только щеки, но даже и затылок, и чем сильнее я боялся, как бы мое смятение не заметили окружающие, тем ярче пылало мое лицо. До того дошло, что сам господин коннетабль обратил внимание на мой странный вид и спросил:
— Что с тобой, Хуанито? Здоров ли ты, дружок? Не выйти ли тебе на воздух проветриться?
В ответ я, уставясь в стол, пролепетал:
— Что вы, сеньор, я прекрасно себя чувствую.
И хотя причина моего недуга сидела прямо передо мной, я не решался взглянуть на нее, а лишь прислушивался к своим ощущениям: трепет поднимался от моих чресел к желудку, вызывая сладостную истому, затем пробегал дальше вверх, по спине, к затылку, и я испытывал столь сильное наслаждение, что готов был вот так сидеть без движения целую вечность, не замечая течения времени. А ножка доньи Хосефины все скользила вверх-вниз, и ее маленькая стопа с нежным изгибом, мягкая и теплая, прижималась к моей ноге, словно игривый котенок, и я вытянул вперед ногу, чтобы ей было удобнее ласкать меня, а также — чтобы мускулы напряглись. Пусть восхищается моей телесной мощью. И повторялось это много раз в течение всего пира, поэтому к пище и вину я прикасался, только когда господин мой коннетабль спрашивал: „Уж не заболел ли ты, Хуанито, почему ничего не ешь?“ Тогда я, чтобы не вызывать подозрений, клал в рот кусочек мяса и неохотно жевал, безразличный к его вкусу, ибо был сыт ликованием: ведь на седьмом небе, известное дело, не до хлеба насущного. Время от времени я как бы невзначай посматривал на донью Хосефину, но она выглядела совершенно невозмутимой, будто не имела ни малейшего отношения к заманчивым и обжигающим ласкам под столом, и это женское притворство приводило меня в полнейший восторг. Как ей удается быть одновременно столь холодной и благовоспитанной сверху и столь горячей и дерзкой — внизу?
