Поставив книгу на место, он взял другую, потоньше, тоже заложенную лентой, открыл нужное место и прочел:

— „Плиний утверждает, что единорог чует девственницу, подходит к ней и кладет голову ей на колени. И тогда его можно брать без помех, так как он утрачивает свой дикий норов и становится ручным. Его рог служит противоядием от любой отравы, а мазь из печени единорога чудесным образом исцеляет раны“.

Фрай Жорди на некоторое время умолк, водя пальцем по пергаментной странице, но ничего не читая вслух. Потом поднял голову и устремил задумчивый взор на раскинувшийся за окном сад. Солнце вдали клонилось к горизонту, бросая золотые отблики на крепостную стену алькасара. В предзакатных лучах замок казался причудливой драгоценной игрушкой. — Есть у рога и другие ценные свойства, — нарушил тишину монах. — Он восстанавливает угасающую мужскую силу могущественных правителей на склоне лет и возвращает им юношеский пыл. — Не сводя глаз с медленно уходящего светила, он понизил голос: — В лавках Востока продаются порошки из единорожьего рога, но король их все перепробовал — без малейшего успеха. Возможно, они ненастоящие: сделаны, например, из слоновьего бивня. Вряд ли во всем христианском мире найдется подлинный рог единорога, за исключением тех трех, что хранятся в соборе Святого Марка в Венеции. Королевский канцлер писал венецианцам и даже посланника к ним гонял, но они клянутся всем на свете, что означенные рога исчезли. Похоже, единственный способ раздобыть рог — это отправиться в Африку и поймать чудище. Наш повелитель, да хранит его Господь, возлагает исполнение этой задачи на нас с тобой.

Долго еще мы обсуждали с добрым монахом охоту на единорога, и он, человек недюжинного ума, заверил меня, что, приманив зверя девственницей, мы непременно его одолеем, потому что он сразу же станет кротким, как ягненок. И еще он сообщил, что, поскольку в землях нехристей девственниц не бывает — как известно, не сдерживаемые истинной верой, они предаются сладострастию куда больше христиан, — канцлер устроил так, чтобы с нами поехала некая донья Хосефина де Оркахадас, благородная девица, чья невинность достоверно подтверждена. Она послужит нам наживкой и средством для укрощения всех единорогов, каких нам посчастливится отыскать в африканских краях. Рассказав о ней, фрай Жорди убедительно просил меня, как начальника королевского отряда арбалетчиков, лично проследить за тем, чтобы ни один из моих людей даже края платья доньи Хосефины не коснулся — под угрозой суровой кары. Я с готовностью пообещал ему это.

За пространной беседой нас и застигла темнота, которую еле рассеивала печальная лампадка, горящая на столе. Только когда ударил колокол, призывая братьев на ужин, я распрощался с фраем Жорди, забрал Алонсильо и вернулся в алькасар в глубокой задумчивости. Вечер закончился тем, что я спустился поужинать с пажами и старшими слугами, старательно избегая вступать в разговоры, быстро вернулся к себе и лег в постель… где почти всю ночь не сомкнул глаз. Воображение рисовало мне новые земли и людей, с которыми я познакомлюсь, выполняя поручение короля в неведомых краях, а также богатство и славу, коими вознаградятся мои бессчетные подвиги на тернистом пути, и я уже был не я, а герой древних легенд, вроде Роланда или Александра Великого.

Так я ворочался в постели ночами, горя нетерпением, и оттого все дни ожидания ходил невыспавшийся и не мог с подобающей вежливостью отвечать на любезности и знаки внимания, которыми меня неизменно осыпал Манолито де Вальядолид. Тот, правда, не обижался, списывая это на мою природную замкнутость, но продолжал упорно искать моего общества и бесед со мной, пусть даже скудных и сухих.

Наконец на третий день мы покинули Сеговию, не попрощавшись ни с королем, ни с его секретарем, потому что весь двор еще раньше отбыл в Гвадалахару, — как обычно, в строжайшей тайне, во избежание предательства и внезапного покушения. На сей раз я ехал не один: меня сопровождали сорок конных арбалетчиков и фрай Жорди из Монсеррата на хорошем выносливом муле; за ним следовал еще один мул, нагруженный его лекарственными запасами. Увязался с нами и Манолито де Вальядолид, выпросивший у своего дядюшки-канцлера назначение на должность походного интенданта. На самом спокойном муле, в женском седле, скрытая длинной многослойной вуалью, ниспадающей со шляпы, молча ехала донья Хосефина де Оркахадас, наша девственница. Мальчишка-конюх нес за ней большое разноцветное опахало. Ее свиту составляли две молоденькие служанки и одна старая. Кроме того, с нами были еще три конюха и послушник, взятый в помощь фраю Жорди. Замыкал шествие обоз из пяти мулов, тяжело навьюченных продовольствием и всякой утварью, необходимой для путешествия. По желанию короля мы ни в чем не испытывали недостатка.

Из Сеговии мы выехали до рассвета, прежде чем проснулись петухи, и отъезд наш был окружен такой тайной, что ни одна живая душа в городе не знала, куда мы направляемся. Миновав дубовую рощу на окраине, мы свернули на дорогу в Толедо. Потянулись утомительные дни, ночевали мы на постоялых дворах, а утром возобновляли путь к землям Андалусии. Манолито де Вальядолид оказался из рук вон скверным наездником и буквально не отлипал от моего стремени, беспрестанно сетуя на неудобства, пыль и немилосердный зной. Для защиты от солнца он намотал на голову мавританский тюрбан из алого шелка с таким же платком, закрывающим лицо, делая вид, будто не замечает язвительных насмешек солдат. Меня весьма раздражала его навязчивая дружба, и я прилагал все усилия, чтобы от него отделаться, но, чем грубее я отмахивался от его вопросов и болтовни, тем сильнее, похоже, он ко мне прилипал. Я с ужасом представлял, что говорят обо мне мои острые на язык воины. С какой радостью я предпочел бы коротать дорогу в приятных беседах с фраем Жорди! Монах казался мне кладезем мудрости, его обширные познания в самых разных областях вызывали у меня живейший интерес. Но добрый толстяк по большей части держался в конце процессии, со слугами и женщинами, подальше от солдатской брани и непристойных песенок, коими развлекалась охрана. Порой он даже отставал, и нам приходилось его ждать, ибо стоило ему заметить на обочине новую травку или камешек, как он тут же спешивался, чтобы поднять их и изучить, напрочь позабыв об общем деле. Так он пополнял свое собрание трав, листьев и кореньев, хранящихся в отдельных льняных мешочках; когда мы делали долгий привал, чтобы поесть и дать роздых животным, он раскладывал свои находки сушиться на камнях с восточной стороны лагеря, где солнце припекало жарче, и восхвалял мудрость Господа, вложенную в эти растения. И — удивительное дело! — за своими трудами и учеными изысканиями он совершенно не обращал внимания на тяготы пути и не проронил ни единой жалобы. Подумать только, я-то предполагал, что именно фрай Жорди, грузный и непривычный к верховой езде, будет страдать больше всех.

Что же касается доньи Хосефины де Оркахадас, рассказать мне особо нечего. На каждом привале я против собственной воли поглядывал в ее сторону, и у меня сложилось смутное впечатление, что она недурна лицом и кротка нравом, что грудь у нее невелика, но формы соблазнительной, а бедра крутые и полные. Впрочем, я не смел подойти к ней на расстояние ближе пятнадцати шагов, поскольку обязан был подавать пример арбалетчикам и выглядел бы последним болваном, если бы принялся увиваться за ней и хлопотать вокруг наряду с ее дуэньями. Поэтому я держался в почтительном отдалении, хотя иногда мне казалось, что она на меня смотрит, и тогда я выпрямлялся в седле, расправлял плечи и нарочито строгим начальственным голосом отдавал распоряжения попавшимся под руку воинам и конюхам — что, вероятно было глупо, но, учитывая мои молодые годы, вполне простительно.

Возле Толедо мы задержались всего на один день, из соображений секретности упустив возможность посетить этот знаменитый город. Тихо и незаметно мы расположились лагерем в одной из чудесных рощ, что раскинулись по берегам реки Тахо. В гостеприимной тени высоких деревьев, на мягкой свежей траве мы дождались, пока к нам присоединился караван из нескольких мулов с хлебом и прочими запасами продовольствия, а также королевский писарь по имени Паликес, которому предстояло сопровождать нас к маврам и чернокожим. Он понимал их речи, так как окончил прославленную школу толмачей, причем, по слухам, несмотря на относительную молодость, числился в ней одним из лучших. Тщедушный, безусый и как-то чересчур смуглый, с припухшими от постоянного выговаривания чужих слов губами, он никогда не снимал головного убора — зеленой шапочки, под которой, как мы сразу догадались, скрывалась всего-навсего гладкая, как арбуз, лысина. Говорил Паликес мало и сдержанно, да и я не стремился с ним откровенничать, помня наставления моего господина коннетабля: командиру следует общаться с подчиненными предельно кратко и не иначе как по делу.