— Сын мой, — ответил монах, — это великая тайна богословской науки. Их трое: Отец, Сын и Святой Дух — и они едины в одной сущности.

Но это объяснение не удовлетворило Мигеля, и он повторил свой вопрос. Тогда фрай Жорди растолковал ему, приводя наглядные доводы, таинство Троицы: это как три ручейка, сливающихся в один поток, мягко увещевал он, или как три свечных огонька, горящие одним пламенем, или как три пальца на одной руке. На что Мигель Кастро, уже смеживший веки и белый как мел, возразил, что пальцев на руке пять, а фрай Жорди, теряя терпение, отвечал, что в его примере имелась в виду рука с тремя пальцами. Мигель Кастро на время умолк, и монах продолжил отеческим тоном убеждать его, и вроде бы наконец убедил, и уже поднял руку для последнего благословения, как вдруг Мигель широко распахнул глаза и сказал:

— Но, фрай Жорди, я же еще не уверен, я так и не понял: все-таки один или трое?

И тут, смущенный и рассерженный, монах отрезал:

— А тебе какое дело, трое их или нет? Ты их, что ли, на содержание взять задумал?

И без дальнейших разговоров отпустил ему грехи и с досадой убрал руки от безвольно упавшей головы. А нам казалось, что про себя Мигель Кастро смеется тому, как хорошо он подразнил фрая перед уходом в мир иной. Мы подошли к нему; его стекленеющие глаза как будто бы прощались с каждым из нас по очереди, потом закрылись, и душа его отлетела.

О дальнейшем нашем пребывании в том месте у меня сохранилось мало воспоминаний, но там нас застали и Светлый понедельник, и Пятидесятница. Одни были совершенно измучены жарой и болезнями, другие совсем свыклись с туземным образом жизни, так что поход откладывался до бесконечности. Все наши постепенно обзавелись чернокожими женами, и со временем я тоже последовал их примеру: сначала баловался с четырьмя или пятью — всякий раз тайком от фрая Жорди, чтоб не нарваться на нравоучение, — а потом привязался к совсем юной негритянке, лет четырнадцати-пятнадцати. Звали ее Гела, и была она дочерью одного из жирных братьев Карамансы. Отец, заметив, что я положил на нее глаз, пришел предлагать ее мне в надежде еще крепче заручиться моей благодарностью. А по обычаю негров, как и у нас в Кастилии, мужчина должен дать выкуп за невесту. Отец Гелы в качестве выкупа потребовал один из трех моих арбалетов, но я позвал Паликеса и с его помощью объяснил, что наш закон запрещает торговать арбалетами, поэтому пусть он назовет любую другую цену, только не эту. Он скорчил гримасу, сделал вид, что страшно рассержен и хочет уйти, однако опыт общения с его собратьями уже научил меня не воспринимать всерьез подобные выражения гнева и угрозы. Дело в том, что, когда им нужно что-либо обдумать, они прикидываются взбешенными и отворачиваются, или начинают рвать на себе волосы, или царапают лицо, словно их постигло страшное несчастье. Не то что мы, белые. Мы-то, предаваясь размышлениям, напускаем на себя сумрачный вид, морщим лоб, подпираем рукой щеку или ходим молча туда-сюда, глядя попеременно то в землю, то в небо. И даже те из нас, кто не наделен способностью мыслить или наделен ею весьма скудно, и такие намеренно ведут себя подобным образом, дабы окружающие поверили, будто они думают. Это происходит оттого, что у белых работа ума в почете. У негров же она, напротив, не приветствуется, а потому они вынуждены изображать что-нибудь другое, когда на самом деле просчитывают и обдумывают свои дела. Так поступил передо мною и отец Гелы. Я не обращал на него внимания, и в конце концов он угомонился и попросил две львиные гривы и плащ. Здесь следует пояснить, что львиные гривы высоко ценятся неграми, поскольку среди них бытует мнение, что вся доблесть льва, его мощь и свирепость заключены в гриве. Поэтому туземные предводители очень часто носят головные уборы из львиных грив, что почитается великой роскошью. Но, учитывая, что охота на льва — предприятие крайне рискованное и трудное, я снова сказал: цена, мол, чересчур завышена, видно, придется мне выбрать другую женщину, за которую не надо платить так дорого. Тут отец Гелы снова раскричался, замахал руками, затопал ногами, точно над ним творили насилие или же цирюльник вырывал ему коренной зуб, причем здоровый. Закончив демонстрировать мне свои немыслимые терзания, он притих и взглянул на меня, сидевшего с совершенно равнодушным лицом. И тогда он сдался и попросил то, что и предполагал с самого начала: одну гриву и плащ. Это все равно было слишком много, но я согласился, уж очень мне хотелось получить в жены именно Гелу, а не кого-либо еще. На том и порешили.

Два дня спустя, когда полная луна светила так ярко, что ночь казалась светлее дня, я покинул деревню в сопровождении четверых превосходных следопытов из местных и Черного Мануэля, с двумя добрыми арбалетами и тремя десятками стрел. В течение еще двух дней мы шли на запад, туда, где, по сведениям туземцев, обитали львы, и на третий день заметили их следы, выйдя в бескрайнюю степь, раскинувшуюся насколько хватало глаз. Где-то посередине этого пространства возвышалось три-четыре здоровенных развесистых дерева. В их тени прятались от полуденного зноя несколько львов и львиц, лениво развалившихся на траве, словно собаки в августе. Царственные гривы, сверкающие золотом на фоне темных теней и зелени, то и дело встряхивались, отгоняя мух. Львы отдыхали и, поскольку ветер дул нам навстречу, не учуяли нашего появления. За все время, проведенное в Африке, я видел львов только издали либо мертвых, теперь же настал час сразиться с одним из них, и сделать это нужно было непременно, дабы не уронить свое достоинство в глазах негров. Тут мне пришло в голову, что я веду себя безответственно, подвергаясь смертельному риску ради удовлетворения собственной похоти. Ведь, если я сейчас погибну, остальные вряд ли станут продолжать экспедицию и никогда уже не получит повелитель наш король рог единорога. Однако, мысленно браня себя, я взглянул на своих чернокожих спутников и обнаружил, что они трясутся от страха, приседая в траве и наполовину развернувшись, будто с минуты на минуту готовы броситься бежать со всех ног подальше от опасности. Их неприкрытая трусость придала мне смелости, и я попросил Черного Мануэля передать мне арбалеты. Он протянул оба — один был уже взведен. Я взял колчан со стрелами и велел остальным удалиться. Они умчались, как перепуганные зайцы, торопясь спрятаться за деревьями, из-за которых мы вышли. В этот момент один лев поднял голову и посмотрел в нашу сторону, но затем, тряхнув гривой, снова растянулся на траве. У львов плохое зрение.

Я закинул незаряженный арбалет на плечо, взведенный зажал в руке и очень медленно начал продвигаться вперед, пригибаясь среди высокой травы. Очутившись на расстоянии выстрела от хищников, я заметил чуть впереди убогое, полусгнившее деревце, подобрался к нему и пристроил арбалет на развилку ствола. Затем взял в руки второй, подцепил орех и стал крутить его, чтобы зарядить спусковой механизм. Оружие оказалось плохо смазано и издавало скрип, так что я прервался в нерешительности — то ли продолжать, то ли оставить незаряженным, лишь бы львы не услышали и не набросились на меня. В итоге я все-таки продолжил осторожно крутить орех и докрутил до конца, после чего выбрал в колчане болт с хорошо сбалансированными деревянной и стальной частями и добротным кожаным оперением. Болт лег в желоб, и я направил арбалет на льва, который, как мне показалось, превосходил размерами остальных. Он лежал посередине и время от времени взмахивал хвостом, отгоняя мух. Я стал ждать, когда он еще раз поднимет голову. Не помню, сколько простоял так, не двигаясь и не смея даже вздохнуть. Наконец лев поднял голову и поглядел как будто бы прямо на меня, хотя на самом деле он просто осматривал степь на предмет возможной добычи. Я поймал момент, когда он повернулся ко мне в профиль, прицелился в середину морды, где ее не прикрывала грива, нажал спусковой рычаг, и тетива вытолкнула болт, произведя такой шум, словно небо обрушилось на землю. Стайка потревоженных птиц вспорхнула с близлежащего озерца. Тотчас все львы завертели головами, затем вскочили — два самца с огромными гривами и несколько безгривых самок. На вид каждый был не меньше лошади. Однако тот, в которого я выстрелил, не встал. Болт пробил ему череп, и теперь он метался по траве и бил себя лапами в пораженное место, силясь выдернуть наконечник, но тщетно — железо вошло слишком глубоко. Я схватил второй арбалет, но стрелять не торопился, опасаясь, как бы львы, уже предупрежденные об опасности, на сей раз меня не обнаружили и не растерзали. Но пока я пребывал в сомнениях, негры позади меня подняли пронзительный визг, заколотили палками по деревьям, как заведено у них на охоте. Львы, услышав всю эту какофонию и видя, что один из них тяжело ранен, хрипло зарычали, побежали прочь и вскоре скрылись из виду. Тогда я решился наконец выстрелить снова в поверженного льва, прицелился поверх травы в то немногое, что за ней виднелось, нажал спуск и заметил, как содрогнулся зверь, когда болт прошил ему хребет. Я в спешке перезарядил оружие, но, наложив новый болт и взглянув в сторону льва, увидел, что тот уже почти не шевелится — только дрожит задранная в воздух лапа. Сзади доносились громкие крики негров, которые теперь приближались весело и без страха. Я не стал их дожидаться, а, желая стяжать больше славы за единоличную победу, сам подошел к лежащему зверю и увидел, что первый болт пронзил ему пасть и вышел через глаз, а второй насквозь проткнул корпус. Он все еще с трудом, но дышал. Тогда я снял с пояса нож, схватил льва за пышную гриву, которая на ощупь оказалась жесткой, как шкура старого осла, и мощным ударом перерезал ему горло, отчего по телу его пробежала предсмертная дрожь, и он испустил дух.