Вернувшись в море, мы продолжали следовать вдоль побережья, как и прежде, но теперь курсом на запад. Из разговора с одним арбалетчиком по имени Себаштиан ди Сильва, с которым у меня завязались приятельские отношения, я узнал, что поселение с цитаделью, оставленное нами позади, принадлежит очень богатому кастильцу, отрекшемуся от веры Христа. Зовется он нынче Мохамет Лардон и имеет весьма запоминающуюся примету — длинный шрам через всю щеку, ото рта до уха; шрам этот он всегда тщательно прячет под белым покрывалом, составляющим часть головного убора у мавританской знати. Разве можно тут было не заподозрить, что это не кто иной, как тот самый Педро Мартинес из Паленсии, смутьян и бунтарь по кличке Резаный, один из моих арбалетчиков, позже сбежавший со своими приспешниками на поиски золотых копей? Я стал расспрашивать подробно о его наружности, росте, походке, голосе — и каждое слово Себаштиана подтверждало верность моей догадки. Вести о Педро Мартинесе меня напугали. Я-то думал, что он давным-давно мертв, а он живет себе да царит над неграми в своем роскошном дворце, ибо сделался посредником между португальцами и вождями негритянских племен, обитающих выше по реке. Все торговые сделки проходят через его руки, и войско у него что у твоего короля, возглавляемое тремя белыми военачальниками, в которых я по описанию признал арбалетчиков, ушедших вмести с ним. Четыре жены у него в доме, черные и мавританки, и еще двадцать наложниц. Окрестные племена дрожат перед ним из-за жестоких наказаний, ожидающих того, кто посмеет проворачивать свои делишки без его ведома.

На суше ландшафт постепенно менялся: все реже попадались густые леса, песчаные берега становились все шире, а море — тише и спокойнее. Еще около месяца мы двигались на восток, затем береговая линия снова потянулась на север, и по меньшей мере каждые шесть-семь дней корабли задерживались, чтобы принять какие-то бочки и тюки, доставляемые с суши. Привозили их чернокожие исполины, весьма щедро одаренные природой в смысле мужского достояния, над чем матросы и стрелки глумились на все лады — впрочем, насмешки их носили явный оттенок зависти. Когда полученный груз исчезал в трюмах, каравеллы вновь поднимали паруса.

В августе с похвальным благочестием отметили Вознесение Богородицы. Дважды встречались нам другие португальские корабли, направлявшиеся туда, откуда мы возвращались. Команды махали друг другу флагами, обменивались новостями, один раз „Пресвятая Троица“ даже остановилась, чтобы взять на борт несколько бочек солонины и еще кое-какую провизию. А незадолго до святого Михаила, в пятницу, достигли и реки Первой — последней большой реки на пути к Португалии. Возле нее была совершена высадка, однако курган там уже стоял, возведенный мореплавателями, побывавшими здесь ранее. Нашей целью являлось лишь перевезти очередной груз и оставить на суше нескольких членов команды — бедолаги подцепили лихорадку еще на Негритянской реке, где в изобилии водились особо опасные комары и слепни, порядком всех донимавшие. Больных беспрестанно рвало, и один из них в конце концов умер от истощения.

Оставив позади последнюю реку, корабли отдалились от побережья, и на несколько дней суша вовсе исчезла из виду, словно в открытом море плыли. Поднялась немилосердная качка, со всех сторон ничего не было видно за бушующими волнами, вахтенные на корме удвоили бдительность. Так шли довольно долго — казалось, Бартоломеу Диаш чего-то опасается. Иногда две, а то и три каравеллы сближались, чуть ли не соприкасаясь бортами, и помощники капитанов устраивали тайные совещания; особенно усердствовал упомянутый ранее Жоан Альфоншу ди Авейруш, чьему опыту адмирал доверял безгранично. По истечении двух недель мы вернулись поближе к берегу. В двух-трех местах делались остановки, и хотя меня теперь на землю не отпускали, по ряду признаков я определил, что мы уже в стране мавров. Довелось мне подслушать и разговоры о том, что через столько-то дней мы войдем в порт Сафи — а значит, настала пора разработать план побега от португальцев. И придумал я вот что.

Как только корабль подойдет к берегу достаточно близко, чтобы бросить якорь, я дождусь ночи, когда вахтенные уже задремлют, убаюканные колыбельной волн, и спущусь по веревке на корму — туда, правда, выходят окна адмиральской каюты, но после захода солнца он их всегда запирает. Зато с той стороны есть всякие деревянные выступы, куда можно поставить ногу, там удобно спуститься к самому капитанскому мостику, где штурвал. Мешок с костями я понесу привязанным к поясу. Я заблаговременно раздобыл себе толстый канат и еще один, потоньше. Очутившись в воде, поплыву как могу с одной рукой — я ведь всегда слыл отличным пловцом, да и до суши будет недалеко. Незамеченным выберусь на берег, а там спрячусь среди деревьев и тихонько подожду, пока флотилия не покинет гавань. Потом вылезу из своего укрытия и пойду к приказчику генуэзского купца Фоскари, который живет неподалеку и наверняка признает во мне старого знакомого. Он поможет мне благополучно добраться до Марракеша, где я воссоединюсь с возлюбленной моей доньей Хосефиной, а дальше уж Альдо Манучо позаботится о том, чтобы со всеми удобствами отправить нас в Кастилию.

Придя к такому решению, я стал ревностно оберегать свою тайну и не осмеливался даже про себя оттачивать и шлифовать план побега, пока не оставался один или не прикидывался спящим. Мне все чудилось, стоит хоть подумать об этом в чьем-либо присутствии, и мои мысли тотчас будут угаданы, тем более что португальцы прекрасно знали: именно в этом порту экспедиция нашего короля Энрике IV впервые ступила на африканскую землю. Я сам неоднократно рассказывал об этом адмиралу и его помощникам в начале совместного плавания, когда они без конца меня допрашивали.

Но обернулось дело совершенно иначе, чем я рассчитывал, что по зрелом размышлении можно назвать удачей, как станет ясно из дальнейшего. Достигнув порта Сафи, корабли встали на якорь и спустили на воду шлюпки с солдатами, среди которых находились и несколько капитанских помощников, и сам Бартоломеу Диаш. Я тем временем разглядывал порт и его окрестности — что тут как устроено и где расположено. Берег был совсем близко, преодолеть такое расстояние вплавь не составило бы труда. Наблюдая за полетом птиц, я в каждом взмахе крыла видел доброе знамение, а посему твердо вознамерился бежать сегодня же ночью, как только заснут вахтенные первой смены. Но еще до наступления сумерек шлюпки вернулись, и адмирал поднялся на борт и уединился в своей каюте для секретной беседы с двумя-тремя доверенными лицами. Затем, когда матросы поужинали и я вместе с ними, ко мне подошел боцман и сообщил, что отныне я буду спать в каморке, где хранятся паруса и канаты. А едва я переступил ее порог, как снаружи на двери задвинулся засов. Всю ночь я ломал себе голову: как же они догадались, что я собрался улизнуть, если я никому и словом не обмолвился о своих планах? То ли сам во сне разговаривал, то ли без колдовства тут не обошлось. Все трое суток, что мы провели в Сафи, я так и спал взаперти. Однако уже на второй день я получил точные сведения, подтверждавшие, что, рискуя жизнью в своем стремлении обрести свободу, я ровным счетом ничего бы не добился. Мой добрый друг Себаштиан ди Сильва, когда ездил на берег, разговорился с одним венецианцем, состоявшим при консуле правителя Марракеша, и спросил его об испанке донье Хосефине, которая семнадцать лет назад прибыла с подданными кастильского короля, и о судьбе ее спутников. Тот ответил, что все они пересекли песчаную пустыню и впоследствии пропали в негритянских землях, а госпожа спустя четыре года после отбытия и гибели мужчин вышла замуж за богатого мавра из Марракеша, подарила ему четырех сыновей и дочь, но последними родами скончалась. Все ее очень любили и горько оплакивали. С нею были еще две женщины, ее горничные, так одна потом пошла в услужение к генуэзцу по имени Себастьяно Матаччини и вскоре тоже умерла. Вторая стала женой мавра, который увез ее в другой город, не то в Мекнес, не то в Фес, и с тех пор о ней ничего не слышали. А еще был некий Манолито де Вальядолид, королевский секретарь, интендант того злополучного отряда, не отважившийся идти в пустыню. Он близко сошелся с одним мавром из городской знати и отказался вовсе возвращаться в Кастилию — такая крепкая дружба их связывала. Кроме того, он опасался, как бы королевское правосудие не припомнило ему кое-какие позорные грешки. В конце концов он и сам стал мавром, отрекшись от истинной веры. Высокородный друг усыновил Манолито, и после его смерти тот унаследовал внушительное состояние. Нынче он столь преданный и ревностный блюститель законов лжепророка Магомета, что пользуется самой доброй славой среди мавров. Мирамамолин сделал его своим советником, шагу не ступает без его одобрения и осыпает всяческими почестями да милостями.