После этого происшествия мы еще несколько дней шли по бездорожью, пока однажды в сумерках не увидели, как сверху, с еще больших высот, чем те, где мы находились, к нам спускается бессчетная рать вооруженных негров — стаями скорпионов и пауков они лезли из щелей и трещин между скал. Не проронив ни слова, мы все как один решили: тут нам и голову сложить. Однако вскоре заметили, что человек, идущий впереди — он же, судя по всему, их главный, — поднимает руки в знак мирных намерений. Остальные тоже не держали свои копья и дротики наготове, как положено перед битвой, и не отшатывались при виде наших арбалетов, но шагали спокойно прямо к нам, не выказывая ни враждебности, ни страха. Наконец мы разглядели, что ведет их за собой недавно спасенный нами беглец — он смеялся, размахивал руками, чтобы привлечь наше внимание, и кричал: мол, это он. Теперь-то стало понятно, что перед нами те самые разбойники, которых он искал, и мы уже без колебаний двинулись им навстречу. Атаман коснулся своей груди, изрек приветствие и сообщил, что зовут его Тумбо, я в ответ тоже назвал свое имя — вот мы и сделались друзьями. Потом мы вместе с ними спустились к долине и прошли две лиги над обрывом — то была самая тесная и коварная тропа на свете, — а когда сгустилась тьма и наступила ночь, легли спать, не зажигая огня. Наутро Тумбо объявил, что поможет нам добраться до моря, и мы, видя его чистосердечие и рассудив, что он хорошо знает эти места, согласились.

Еще сутки спустя к полудню перед нами оказалась гора, стоящая как бы на отшибе и покрытая густым лесом. Мы поднимались на нее по каменистому руслу пересохшего ручья, там и тут встречая вооруженных часовых, а следовательно, приближаясь к логову Тумбо, где обитал он со своими разбойниками. Почти на самой вершине под сенью деревьев приткнулись немногочисленные шалаши и землянки, из которых высыпали негритянки с обнаженными грудями, как у них заведено. Криками и прыжками они приветствовали своих мужчин, всячески выказывая восторг оттого, что те вернулись невредимые и довольные. Женщины увязались за нами, а с ними толпа умирающих от любопытства детишек. С оглушительным гвалтом малышня принялась щупать наши руки и дергать невиданные бороды. В конце концов Тумбо развернулся, шикнул на них и всех распугал — не столько ради того, чтобы избавить нас от докучливого внимания, сколь из хвастовства, чтобы показать нам свою непререкаемую власть. После чего мы поднялись еще выше, к огромной пещере на самом верху, внутри которой находились тоже хижины и загончики из кольев. В загончиках блеяли козы, на дощатых настилах громоздились мешки с мукой. При виде последних сердца наши исполнились радости, ибо мучного мы не пробовали больше месяца. Потом явились женщины и приготовили отменный обед — мы до отвала наелись мяса, солений, а также сушеных и свежих фруктов, какие только можно было найти в это время года. А в одной из хижин нам устроили вполне удобное жилье. Улучив минутку, Андрес де Премио, сидевший рядом со мной, наклонился ко мне и шепнул:

— По-моему, стоило бы подарить этому туземцу какой-нибудь арбалет, а то он только на них и смотрит, все равно ведь наверняка попросит рано или поздно.

Я счел совет в высшей степени разумным, поскольку подношение, сделанное по нашей собственной воле, сильнее обяжет Тумбо оказывать нам всяческое гостеприимство. И, взяв два простых арбалета, я протянул их предводителю разбойников. Тот принял дар, словно ребенок — вожделенную игрушку, и даже прослезился от счастья, и без конца прижимал руки к груди, выказывая благодарность, и смеялся, обнажая крупные белоснежные зубы, что твой конь. Поскольку был он сообразителен и ловок, дня через три уже стал неплохим стрелком. После этого у нас осталось всего девять исправных арбалетов, но и их хватало с лихвой для шести христиан, умеющих ими пользоваться.

Под покровительством Тумбо застало нас Рождество (в Африке это самое жаркое время), которое мы встретили в глубокой печали, вспоминая пережитые беды и невзгоды, павших товарищей и особенно фрая Жорди — как он всегда читал нам проповедь в этот день, служил мессу и причащал нас. Рождество Господа нашего Иисуса Христа мы неизменно праздновали с подобающим благочестием.

Потом наступили дни проливных дождей, густой туман застлал всю округу, и мы почти не выходили из пещеры, отъедаясь вяленой козлятиной и мучными лепешками, которые пекли для нас женщины. Из разговоров с Тумбо и его разбойниками нам удалось выяснить, что на всех землях отсюда и до моря проживают подданные царя Мономотапы, чье имя на негритянском языке означает „хозяин золотых копей“. Царь этот не всегда один и тот же — раз в семь лет его убивают и сажают на трон другого, потому как повелитель должен быть всегда молод и в расцвете сил, иначе, согласно поверью, золотые копи иссякнут, а с ними и медь, и слоновая кость, а там и вовсе прекратится торговля с маврами. Местные жители убеждены, что процветание государства напрямую зависит от здоровья всемогущего царя. Этим и другим сведениям мы вслух дивились, притворяясь, будто находим в них несомненный смысл, но на тайных собраниях между собой открыто говорили другое: четыре больших племени, проживающих здесь, уговорились о том, что каждое из них разрабатывает копи и пользуется остальными преимуществами своей земли в течение семи лет. По окончании этого срока от царя избавляются, чтобы заменить его преемником из другого племени. Таким образом они тихо и мирно по очереди сменяют друг друга в роли хозяев благодатного края, притом каждый норовит вытянуть из золотых копей как можно больше, дабы в суровые времена, когда придет час уступать место следующему царю, иметь достаточно средств к жизни и пропитания. Между тем три подчиненных племени добросовестно заботятся о порядке в стране и о том, чтобы рабов всегда хватало. Беглецов неумолимо преследуют, а тех, кто попадается на воровстве или попытке улизнуть, подвергают жесточайшим пыткам. С племен поменьше, живущих за горами, требуют различных податей или трудовой повинности. Все это и впрямь немало нас удивляло, ибо никогда прежде за долгие годы странствий по африканским просторам нам не доводилось слышать о царе столь могущественном и столь последовательном в государственных делах. Впрочем, полагали мы, тут не обошлось без магометанского влияния, что укрепляло нас в надежде на существование общей границы между маврами и страной Мономотапа.

Прошли затяжные ливни, снова воцарился немилосердный зной, и мы стали иногда выходить с неграми гулять по горам, охотиться или перетаскивать муку, которую покупали в деревне, лежащей в двух лигах от владений Тумбо, обменивая на золотой порошок. От нашего внимания не укрылось, что золота здесь в избытке — оно служит главным средством оплаты и ценится куда меньше, чем в Кастилии. На то количество порошка, которое у нас стоило бы тридцати мешков чистейшей пшеничной муки, здесь можно было приобрести лишь мешок муки скверного помола, скажем, из бросовых колосьев и корешков, даже с виду ничего общего с пшеницей не имеющих. Негры, однако, на сей счет не тревожатся, поскольку настоящей пшеницы в жизни не видали и вовсе не знают, что это такое, — она у них не растет.

За прошедшие дни я не раз имел тайные беседы с Андресом де Премио касательно возможности продолжить путь, так как долг перед повелителем нашим королем требовал нигде не задерживаться сверх необходимого, и раз наши люди оправились от истощения, то ничто не мешало попросить у Тумбо проводника и идти дальше. Андресу, как и арбалетчикам, не очень-то хотелось покидать нынешнюю беспечную жизнь, когда всякий день к их услугам блудливые негритянки и всегда есть кусок мяса на обед, ради новых трудов и треволнений. Тем не менее я распрощался с Тумбо, подарив ему еще один арбалет в благодарность за неустанные заботы о нас, а он дал мне двух провожатых с наказом вывести нас к морскому побережью.

В течение трех суток мы шагали по каким-то тропинкам, а на четвертую ночь Андрес де Премио тихо-тихо разбудил меня, зажал мне рот рукой и шепотом доложил, что проводники сбежали, прихватив с собой арбалеты, но, по его мнению, уйти далеко не успели, и нагнать их будет несложно. Тогда мы с ним подняли остальных стрелков и Черного Мануэля да отправились на поиски беглецов. Погоня заняла почти два часа, уж и рассвет близился. На наше счастье, луна в ту ночь светила ярко, к тому же среди нас находился тот самый Рамон Пеньика, что умел безошибочно находить след, ибо еще в бытность свою дружинником коннетабля служил у него следопытом. Вскоре, за очередным поворотом дороги, мы увидели двух негров, спокойно и без всякой спешки поднимавшихся по каменистому склону с арбалетами на плечах. Мы бегом бросились за ними, молча, чтоб не спугнуть, но они все равно нас услышали, оглянулись и, увидев, что мы совсем близко, припустили прочь со всех ног. Оба были молоды и сильны, поэтому, хотя им и мешало оружие, бегали быстрее нас, и одному удалось скрыться; второго же Черный Мануэль все-таки настиг и повалил на землю. Пока они боролись, мы подоспели на помощь и совладали с пленником, накрепко связав ему руки ремнями. Три арбалета, что он нес, вернулись к нам, с остальными пришлось на том проститься. Потом я потребовал у него ответа, по своему ли разумению они совершили кражу. Он сказал, нет, мол, таково было поручение Тумбо, и теперь он не может явиться к разбойникам без добычи, его ждет за это самая мучительная казнь, а потому он просит нас милосердно убить его. У нас закралось подозрение, что негр хитрит, надеясь обманом спасти свою шкуру. Кое-кто вызвался перерезать ему глотку на месте. Но я предположил — и Андрес со мной согласился, — что его немедленная кончина не принесет нам никакой выгоды, но если взять его с собой, то, может, он и выведет нас к морю. Пленник наш горячо поддерживал меня и клялся, что не сбежит. С тем и вернулись мы к покинутой дороге на восток, лишенные как части арбалетов, так и бодрости духа. Прошло еще несколько дней, и дважды или трижды попадались нам люди, от которых, сочтя их подданными Мономотапы, мы прятались и сидели тихо, едва дыша, пока они не скрывались из виду. Все это время мясо ели лишь раз в день, скверное и в скудном количестве — сколько удавалось добыть. Зато огонь не приходилось разжигать слишком часто. В остальном кое-как перебивались съедобными травами, плодами и корешками, каковые уже умели отличать. От недостатка пищи и лишений мы снова растеряли силы и отощали. Вдобавок меня одолел какой-то недуг, от которого стали шататься мои последние зубы — да и те немногочисленные, больные, гнилые — и очень скоро выпали все до единого.