— Она повернула, — сказала Шехерезада. — По-моему, она повернула.

Кит сел на камни, и с недоверием вновь пристегнул свои часы-кандалы (был еще только полдень), и выкурил «Диск бле», весьма усиленную солью и озоном… Его мать Тина — она обычно заплывала туда —далеко-далеко. Каждый погожий летний день она брала детей на пляж; в какой-то момент она поднималась со своего полотенца и шла туда, далеко-далеко. Кит всегда наблюдал — с восхищением, не с беспокойством — за ее самодостаточным брассом, смотрел, как она уходила за корпус стоящего на якоре судна и исчезала из виду там, чуть пониже края света. Николасу было семь, а Киту четыре, а их спящей сестре, которую они должны были охранять, было месяцев, наверное, одиннадцать. Вайолет, которую они должны были охранять, пока их мать уходила — туда, далеко-далеко. А Тине тогда было всего двадцать пять. Двадцать пять лет от роду…

Глория вышла, бредя по мелководью, под рассеянные аплодисменты. Спустя пять минут Шехерезада праздно подошла к камням (Лили лежала на животе, головой в другую сторону) и ровно произнесла:

— Спальня за апартаментами. Там есть выход на северную лестницу… На самый крайний случай.

Он кивнул.

— Это будет выглядеть не очень хорошо, но можно сказать, что мы ходили на северную террасу смотреть на звезды.

Она отошла, опять странным шагом, напоминающим о левитации, лопатки подняты, пятки на песке вперемешку с галькой…

Далеко ли до горизонта? Кит полагал, что оно должно быть константой, это расстояние, одинаковое для каждого наблюдателя на каждом ровном берегу — точка искривления. Это и было самое ужасное. Если дойти до него, если пересечь его и взглянуть назад, то, как говорили моряки, твоя точка отплытия пойдет ко дну— ко дну пойдет земля, ко дну пойдет Италия, и замок, и спальня за апартаментами.

По дорогое домой с пляжа (вела Шехерезада, быстро, словно соревнуясь со временем) Киту пришла в голову следующая важная идея: накачать Лили наркотиками. Это, конечно, было бы актом беззастенчиво преднамеренным, к тому же явным нарушением основного правила, гласящего «не делать ничего». Но в конце концов Кит интуитивно постиг ее, природу своих особых колебаний.

Он подумал, что оценка Шехерезады была приблизительно правильна — существовала пятипроцентная вероятность того, что Лили, подрагивая и теряя сознание, почувствует отклонение на своем ведьминском радаре — и, взявши фонарь, отправится на поиски. А пять процентов, как установил Кит, составляли слишком высокую цифру. От него не укрылось и то, что подобное видение, леди с фонарем, может не просто укоротить время, отведенное им с Шехерезадой, — оно, фактически, может его пресечь. Один к двадцати: когда все прочее кажется превосходным, когда все прочее переливается совершенством, именно такие мысли добираются до дна и останавливают кровь у тебя в жилах — разве не так? Добираются до дна, чтобы воспрепятствовать инструменту желания…

К тому же. Видите ли, он уже установил, в чем состоит особенность помехи, препятствия, стеклянной стены. И дело тут было в молодых людях Офанто, в молодых людях Монтале. Кит не мог внести сюда свое да и нет, не мог прибавить свой голос к голосам тех молодых людей. В каком-то неискупимом смысле это означало бы смеяться, когда Лили плачет. Предать ее, предпочтя другую, — именно это он был твердо намерен совершить. Но голосование должно остаться тайным голосованием. Поскольку все это должно сойти ему с рук. Кит не собирался обижать Лили. Вместо того он собирался накачать ее наркотиками.

Ни используемых насильниками опиатов, ни снотворного, валящего с ног лошадей, он раздобыть не мог. Однако у самой Лили имелись какие-то большие, пахучие коричневые таблетки (ярлык на пузырьке гласил: «Азиум — от нервов»), которые она принимала, когда путешествовала — и спала — самолетом. И вот в пятницу Кит испытал азиум в дорожных условиях. Он построгал его бритвенным лезвием и запрятал опилки в бокал prosecco (аперитив, который предпочитала Лили) — его язык не ощутил абсолютно никакого вкуса. Ковыряясь в ужине, он почувствовал, как маленькие заботы и недруги расходятся, и кончики пальцев его гудели от прикосновения к мягким материалам, и он едва не заснул во время пунктуального злодеяния со своим идентичным близнецом (с 10.40 до 10.55). Шехерезада за столом походила на работу сексуально озабоченного, но художественно одаренного роботолога — и вид у нее был стандартный. Наконец-то стандартный, не особый, Шехерезадин.

В ту пятницу, вечером, Твидлдам занимался сексом с Твидлди. Или наоборот? Или на самом деле это Твидлди занимался сексом с Твидлдамом?

— Я тебя люблю, — произнесла Лили в темноте.

— И я тебя тоже люблю.

Лекарство принесло ему непрерывный сон — и непрерывные сновидения. А после того, как он всю ночь терял свой паспорт, не мог спасти Вайолет, опаздывал на поезд, и едва не отправился в постель с Ашраф (ее тетя все время приходила на чай), и сдавал экзамены голышом (с ручкой, где кончились чернила), при пробуждени Кита ожидала критика…

Откуда шла эта критика? Не от Лили — та, как только услышала или почувствовала, что щеколду отпустили, бесшумно поднялась со своего места рядом с ним и шмыгнула в ванную. Критика, нетипично суровая и персональная критика, шла изнутри. Источником ее было то, что он приучился называть «супер-эго». Супер-эго — не эго и не ид, или «эго-ид». Эго-ид — эта часть была штукой полезной, целью ее было социосексуальное усовершенствование. Супер-эго было голосом сознания и культуры. Еще оно было голосом старших — его предков (кто бы они ни были) и его опекунов, Тины и Карла; оба они, естественно, ратовали за Лили — и за честные отношения между полами. Таким образом, супер-эго было, возможно, сотрудником тайной полиции.

Лили, одетая в саронг и лифчик от бикини, говорила:

— Ты вниз идешь? Что случилось?

— Ага. — Он знал, что так иногда бывает. Сиюминутное беспокойство сосредоточилось на чем-то, удаленном от своей причины на ход коня; возможно, оно имело какое-то отношение к Руаа, оно имело какое-то отношение ко времени…Было восемь часов, ante meridiem [72]; скоро его роковое наслаждение выскользнет из полумрака двенадцатичасового промежутка. Шехерезада всходила на Восточном побережье Тихого океана и двигалась на запад через Желтое море. Он проговорил: — Странно. Я чувствую, что виноват перед Дилькаш.Ни с того ни с сего.

— Дилькаш? Слушай. Ты письмо свое еще не прочитал? — На голове у Лили была футболка (вырез которой не пускала заколка для волос), и видно было, как ее задушенные губы произносят: — Но ты ведь с ней даже не ебался, с Дилькаш.

— Конечно же нет.

— Ну вот. Значит, в самом плохом ты не виноват. Секс один-два раза, а потом — даже не позвонить. Что пишет Николас? «Трахнуть и стряхнуть. Засадить и забыть».

— Конечно же я не ебался с Дилькаш. Господи. — Он поднес руку ко лбу. — Даже подумать страшно. Но я действительно… действительно забыл ее. Что было, то было. Это действительно было.

— Ну и с чего тогда у тебя такой пораженный вид?

— Это Николас меня с ней познакомил, — сказал он. — Он устроился на каникулы в «Стейтсмэн», а Дилькаш там подрабатывала. Он сказал: «Дилькаш — такая прелесть. Приходи, познакомишься с Дилькаш». Она работала в…

— С чего ты взял, что мне интересно выслушивать про Дилькаш? А после Дилькаш начнется про Дорис с ее трусами — еще на час. Чай или кофе?

— Попозже. — Он перевернулся, желая унять боль в шее… Дилькаш, Лили, было дозволено «знакомиться», но ей было запрещено «сходиться» — находиться на публике с мужчиной, если он не родственник. Ей было дозволено принимать меня у себя в комнате, что она и делала чуть ли не каждый вечер (с шести тридцати до девяти) на протяжении почти двух месяцев. Мы не боялись, что нас прервут, Лили, отнюдь нет, нам не страшны были ее по-праздничному гостеприимные родители, Ханы старшие, которые смотрели телевизор и пили шипучку в большой гостиной наверху. И вообще, поначалу прерывать было нечего. Мы просто сидели и разговаривали.