В среду вечером наверху, в башенке, Юпитера с Юноной и след простыл. Брэнуэлл Бронте (которого каким-то образом удалось найти и привести в чувство) занимался любовью со своей сестрой Шарлоттой. Нет. Шарлотта занималась любовью со своей сестрой Эмили. Нет. Эмили занималась любовью со своей сестрой Энн — самая жалкая и болезненная из возможных комбинаций: Эмили умерла в тридцать, а Энн («Агнес Грей») умерла в двадцать девять… Кит занимался любовью с Лили — какое-никакое, но все-таки выступление, повторить каковое он поклялся в четверг вечером и в пятницу вечером. И в субботу днем, чтобы заизолировать и препролонгировать время, отведенное ему с Шехерезадой. Он будет заниматься любовью с Лили в субботу днем, решил он. Либо это, либо устроит себе час прикладного нарциссизма. Да. Либо это, либо рукоблудство.
Позже она сказала:
— У него даже не хватило духу позвонить и сказать ей. Потом, чтобы еще больше оскорбить, телеграмму прислал. Ты бы ее видел.
По сути, Кит обнаружил, что знает Тиммину телеграмму наизусть. Лили сказала:
— Я едва-едва удержалась, чтобы не подать виду.
Да, Киту тоже трудно было не рассмеяться или по крайней мере не улыбнуться. «ЗАДЕРЖУСЬ ПРИЕЗДОМ НА 8 ДНЕЙ ТЧК ПОНИМАЕШЬ ДЕЛО ТОМ ЧТО СТАРЫЙ ХРЕН ЭТОТ АБДУЛЛА ДАЕТ МНЕ НЕПОВТОРИМУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОПЫТАТЬ СЧАСТЬЯ ЧЕРНЫМ МЕДВЕДЕМ ПОВТОРЯЮ ЧЕРНЫМ МЕДВЕДЕМ В ЗАПОВЕДНИКЕ ПРЯМО ЗА САМЫМ AЗ ЗАРКА ТЧК ПОНИМАЕШЬ ДЕЛО ТОМ ЧТО СТАРИК АБДУЛЛА ТОЧНО УВЕРЕН ЧТО ОНИ…» И так далее. Но сейчас, в темноте, улыбка Кита стала улыбкой благоговения и бескрайней благодарности — еще до того, как Лили с чувством произнесла:
— А у нее было столькопланов. Первое, что она собиралась сделать, — это взять и как бы размазать сиськи по всему его телу, дюйм за дюймом. Потом — как минимум час — в позиции шестьдесят девять. И вот пожалуйста: он бегает, задрав хвост, в этой, как ее… в Петре?
— Город, красный, как роза, Лили, древний, как время само [70]. — Часы у Кита были подделкой под старину, но со светящимся циферблатом (три черные стрелки, изящно заостренные, словно мечи для потрошения); сейчас они предлагали ему поверить, что еще нет и половины двенадцатого. — Что ты думаешь о Клаудии? Тут видна четкая схема. Подружки Адриано становятся все выше ростом. Правда, не моложе. Все они похожи на выходящих в тираж старлеток.
Но Лили, не обратив внимания, сердито продолжала:
— Он ее уже три месяца не видел. Он ее и не узнает. Особенно теперь, когда она вся так и сочится.
Через пять дней мне исполнится двадцать один год (сказал он себе). Суббота будет высшей точкой моей юности — концом первого акта. Значит, ничего страшного, этого следовало ожидать — этих мыслей о грехах и ошибках (Дилькаш, Пэнси). Этого следовало ожидать — этих маленьких страхов и недругов, этих мелких страхов и крохотных недругов.
* * *
Размышления о том, как он будет целовать Шехерезаду внизу, вносили, как он успел обнаружить, разнообразие в размышления о том, как Шехерезада будет целовать его, а размышления об этих двух вещах, происходящих одновременно, вносили разнообразие в то и другое, но вот над ним навис четверг, и он чувствовал себя как человек, которому предстоит сесть в тюрьму на фантастический срок (недвусмысленно пожизненный, как те приговоры на полтысячелетия, которые выносили самым жестоким массовым убийцам в США), или как аскет, задом лезущий в суринамскую пещеру, твердо решив не выходить наружу до прихода Христа или Махди (или Конца времени), или как… Кит перевернулся и попробовал успокоить свои мысли. Он осторожно загорал в саду (надо было подретушировать ноги сзади) с распластанным на траве «Нашим общим другом» («Снимите лифчик, мисс Петтигрю. Помилуйте, да вы же…»), изредка ему удавалось воспринять предложение-другое, оборот-другой («Снимите трусики, мисс Петтигрю… Кто бы мог подумать?») — сейчас он читал про повесу Джона Хармона и про эту корыстную распутницу, крошку Беллу Уилфер…
Главное, что ему не нравилось в Тимми, был этот замот — то, что его считали «беззаботной пташкой». Я Тимми знаю. Ты Тимми знаешь. Это было бы как раз в его духе, правда? Свернуть шею парочке черных медведей, поймать джип, успеть на следующий самолет из Аммана и вразвалку войти в двери с вещмешком на спине. Теперь Китовы часы даже не пытались показывать точное время. Постойте. Они тикнули. А потом, через некоторое время, тикнули еще раз. Невероятно — времени было всего девять пятнадцать.
Предвкушение , ожидание— не как пассивное состояние, но как наихлопотливейшее и наиблестящее из занятий; это была юность. К тому же ожидание преподало ему и кое-какой литературный урок. Теперь он понимал, почему умираниемного веков служило поэтическим синонимом завершения сексуального акта у мужчин («Так вечно жить — или навек уснуть» [71]). В тот момент, но не прежде, умереть было не страшно.
— Сколько за ту крысу в витрине хотят? — спросил Уиттэкер. — Ту, с пресмыкающимся хвостом.
— Это не крыса. Возможно, терьер, — поправила Лили. — Помесь с маленькой таксой.
— Нет, ее глаза выдают, — сказала Шехерезада. — И усы.
— Эта жратва у нее в миске, — заметил Уиттэкер. — Ей такое не подходит. Ей хочется хорошенькую порцию мусора.
— И чтобы подали в консервной банке, — добавила Шехерезада, — похожей на мусорный бак.
— Какие вы противные, — вздохнула Лили.
— Так сколько стоит эта крыса? Пойду спрошу, что и как. — Произнеся слово «что» на английский манер, Уиттэкер под звук колокольчика вошел в лавку.
— Лили, если дешевая, придется тебе ее купить, — сказала Шехерезада. — Можешь держать ее у себя в комнате, в хлебнице.
— Какая ты недобрая. Знаешь, у собак ведь тоже есть чувства.
— Ага, только немного, — сказал Кит, услышавший, что церковные колокола пробили десять. — Гуманно было бы купить ее и отпустить на волю.
— М-м. Капля — ой! — могла бы отвезти ее обратно в Неаполь, — предложила Шехерезада. — И выпустить на пристани.
— Перестань. Смотри — она тебя ненавидит. Вас обоих. От вас ей одни мучения.
И действительно, послышалась серия раздерганных, писклявых звуков, эхом отражавшихся от стекла.
— Не смейтесь над ней! Хуже этого ничего нет!
Это была Глория, стоявшая в нескольких ярдах от них, выставив перед собой свой блокнот для зарисовок; она смотрела, мигая, на ту сторону площади, где красовалось глупое величие Санта-Марии.
— Ни в коем случае нельзя так делать! — крикнула она. — Нельзя смеяться над собаками.
Дверь снова звякнула; Уиттэкер невнятно говорил:
— Она… это бесплатно. Крыса не стоит вообще ничего. Она тут уже полтора года, и никто про нее ни разу не спрашивал.
Они стояли и молчали. Всю жизнь провести в витрине зоомагазина, думал Кит. Выставленным на продажу, когда тебя никто не покупет и даже не спрашивает. Это заключение, эта девственность…
— И это еще не самое страшное, — продолжал Уиттэкер. — Ее зовут Адриано.
Это тоже было совсем не смешно.
— А эточто такое? — воскликнула Глория, только что приблизившаяся, прижимая к груди блокнот. — Не понимаю. Я думала, это у них собака.
— Ой, глядите, она плачет!
— Это давние слезы, — сказала Лили Киту. — Они давно высохли.
Глория замешкалась, а остальные двинулись прочь; на пути вверх по крутому склону они застряли позади стада коз. Они ползли за ними следом, а старые козлы побрякивали и позвякивали в такт своим медленно, с трудом передвигающимся лопаткам. Нельзя было не заметить одной вещи — воистину страшной коллекции генитальных неполадок и дефорамаций. «Ты погляди, — безмолвно говорили они все. — Господи, ты погляди на это». Стадо, если смотреть на него сзади, являло собой покачивающуюся процессию авосек, в каждой из которых содержался какой-нибудь испорченный овощ: гнилой клубень, картофелина, вся в рытвинах, два черных авокадо. «Господи помилуй, ты только погляди на это».
