Александра остановилась в дверном проёме, постояла секунду и вошла. Её кожаный плащ поблёскивал в свете настольной лампы.

                 — Что, она тебе гадостей наговорила?

                 Я молчала, глядя в монитор, но совершенно не понимая текста на экране: всё сливалось в сплошной готический шрифт. От гула в голове осталась только тошнотворная, шершавая и терпкая, как кофейная гуща, пульсация в висках. Александра устало оперлась на спинку кресла, склонившись надо мной. Бахрома её тонкого шарфа защекотала моё плечо.

                 — Ладно... В общем, сейчас я её на вокзал отвезу, билет ей куплю, и пусть катится на все четыре стороны. Сама вляпалась в какую-то афёру — пусть сама и выкручивается.

                 Похоже, моё сознание снова забиралось в аварийную капсулу... А на поверхности остались хаотичные помехи, сполохи, эхо и отрывки мыслей и чувств — всё всмятку, вперемешку, растёртое в мелкий порошок. Взвесь из капель крови, клочков души и песка в болотной воде.

                 — Саш... А правда, зачем тебе такая больная курица, как я? — спросил этот остаточный разум.

                 Она подвинула к креслу стул и села, облокотившись на колени. Свет настольной лампы с сочувствием и нежностью озарял её усталое до бледности лицо, как бы стараясь дать мне понять: ну зачем эти глупые вопросы?

                 — А зачем тебе я, м? Лёнь? Если уж на то пошло. Зачем ты со мной живёшь?

                 Что мог ответить болтающийся в состоянии кроваво-песочной взвеси остаточный разум?

                 — Потому что я тебя люблю, Саш.

                 Она грустно покачала головой.

                 — Нет... Лёнь, милая, давай посмотрим правде в глаза... Не любишь ты меня. Вернее, ты пытаешься себе внушить, что любишь, иногда даже получается... Но на первом месте для тебя всегда будет Яна. Нет, винить тебя за это нельзя, просто ты — однолюб, моя девочка. Так уж получается...

                 "Как, почему, откуда? — хотели спросить остатки разума и кровавые обрывки души. — Почему ты так решила? С чего ты это взяла?" Но пересохшие губы не смогли разомкнуться.

                 — Брось, Лёнь, по твоим глазкам всё видно, — глядя на меня с безграничной и нежной печалью, ответила Александра на этот не заданный вихрь вопросов. — В них навечно поселилась эта тоска, которая не проходит... Даже когда ты улыбаешься. Даже когда мы с тобой занимаемся любовью. Я всё прекрасно видела и понимала, когда принимала решение... Я думала, что смогу любить за двоих — лишь бы ты была со мной. Тебе нужна поддержка, забота, защита... Кто-то сильный рядом. Я решила, что буду для тебя этим плечом несмотря ни на что. Даже если от тебя никогда не будет полной взаимности. Не знаю... Не знаю, правильно ли я поступила... и как долго это продлится.

                 Свет настольной лампы пытался прогнать печальные тени от её глаз, но не мог. Не могли и остатки разума понять, что же я сделала не так... Слишком мало их было для этого в сумасшедшей смеси из боли и недоумения. Не под силу было этим крупицам постичь, какой любви от меня ждал мой ангел-хранитель, и что такое в его понимании полная взаимность.

                 Вздохнув, Александра встала — с тусклым, серым лицом и усталым взглядом.

                 — Ладно... Надо отвезти эту дуру на вокзал. Скоро вернусь, не беспокойся.

                 На что способны остатки разума? Да ни на что особенное. Разве что дать пальцам команду бесцельно складывать во много раз бумажку, потом разворачивать и снова складывать — уже по-другому. И так — снова и снова, пока на ней от сгибов живого места не останется. А потом — скомкать, кинуть в мусорную корзину и оторвать от блока новую...

                 Светлое приталенное пальто с расклёшенным низом, широкий пояс с прямоугольной пряжкой, белые сапоги и шёлковое красное кашне — нет, не похожа на сорокалетнюю бабу. Если не приглядываться к серебряным нитям в волосах — совсем юная девушка. Бегущая по волнам. Или по снегу.

                 Апрельские сумерки, подмороженная грязь под ногами. Первая половина этого месяца у нас — почти зима, а потом в рекордные сроки апрель-снегогон готовит землю к маю, к первым листочкам. Но не исключено, что и в мае снег может пойти...

                 Огни окон, фары машин. Небо... Небо, а небо? Скажи, я правда похожа на старую тётку? Скажи, что мне сделать, чтобы мой ангел-хранитель поверил в мою любовь? Неужели всё, что я делала для этого, было зря?

                 Город — огромный, серый и грязный, а я — маленькая одинокая фигурка в светлом пальто. Кому я нужна здесь? Здесь каждый — за себя. "Попрятались суки в окошки отдельных квартир". Люди не смотрели больше на звёзды, лишь под ноги себе — в слякоть, перемешанную с фантиками и окурками.

                 Куда пойти в этом городе? В сумочке нашлись кое-какие деньги — можно прожить пару-тройку дней. В нашей с тобой квартире жили чужие люди, а как бы мне хотелось сейчас подняться по родным ступенькам!

                 Я не смогу вернуться домой, пока не пойму, что делать — как убедить моего ангела, что я люблю.

                 Эх, апрель, что же ты делаешь? До майских праздников — пара дней, а ты снег вздумал сыпать. Кончай шутки шутить, мы же не за полярным кругом. Ветер, зачем ты выдуваешь из моей груди тепло, выстуживаешь мне сердце? Чем же я буду любить моего ангела-хранителя?

                 Какая-то малознакомая часть города. Как меня сюда занесло? Как заблудившуюся Герду — но не в поисках Кая, а в процессе изобретения лекарства для собственного сердца. Маршрутка, ещё маршрутка. Опять непонятно, где я. И что со мной? Я — чаша с взболтанной смесью боли, тоски, небесного холода, умирающего запаха прихваченной морозом яблоневой ветки. По сосудам в голове — алый огонь, яд, убивающий клетки. Сердце — вялый мешок, уставший качать кровь. А какой смысл, если Александра не верила мне?

                 В висках — ад, от которого седеют волосы. Где, где оно, чудодейственное средство, одна капля которого заставляет прозреть слепые сердца? И слепые души. Может быть, на дне этой банки с семиградусной розовой газированной бурдой со вкусом якобы клубники и шампанского? Супермаркет — супер-брюхо города, средоточие света, тепла и еды. Охранник. Есть деньги — есть еда, нет денег — уходи подобру-поздорову. У меня были деньги и выглядела я прилично, но не за едой я сюда пришла, а погреться, спасаясь от убийственного ветра и самой настоящей метели. Охранник уже поглядывал на меня, потому что я только бродила вдоль полок, ничего не покупая. Ладно, не будем вызывать подозрений. Сейчас бы чего-нибудь горячего... Ну да ладно, сойдёт и горячительное. Всё равно, какое. Например, вот это, с серебристо-зелёненькой этикеткой — очень подходящий цвет для змия... Что, лукавая рептилия, заключим сделку? Ты мне — тепло, а я тебе — часть своей печени... ну, так уж и быть, и души тоже.

                 Зелёный согласился и быстренько повёл меня в очередь на кассу. Впереди меня была широкая, кожано-пиджачная мужская спина и такой же кожаный затылок — флегматично-успокоительное и усыпляющее зрелище, как слоновья задница или кирпичная стена... Когда долго смотришь на кирпичную стену, начинают закрываться глаза и у тела, и у души, испытано. А серая слоновья задница помахивает хвостом, в то время как хобот спокойненько рвёт траву и пихает в рот. Тоже идиллическая картинка.

                 А вот со спины мне не повезло. Вскоре за мной пристроилось крайне несуразное и дурно пахнущее существо непонятного пола, в замурзанной оранжевой жилетке дворника, затасканных и грязных безразмерных штанах с пузырями на коленях — тоже от какой-то спецодежды. Из-под чёрной шерстяной шапчонки, залихватски сдвинутой набекрень, торчали засаленные клочки волос неопределённо-серого цвета, с проседью. Обрюзглое, морщинистое лицо существа имело выраженные алконавтические признаки. Небольшой лапкой с кривыми, грязными пальцами оно поставило на движущуюся ленту чекушку водки. Заметив мой взгляд, растянуло свои морщины в улыбочке и подмигнуло мешковатым глазом. Я отвернулась от неприятного зрелища.