— Всё, девчонки... Не поминайте лихом. Было приятно с вами работать.

                 Дверь администраторской открывается, и оттуда, сделав не по росточку широкий шаг, появляется облитая кофе хозяйка. Её плечи судорожно приподняты, рот плаксиво растянут, а очки залиты слезами. Выкручивая в жгут концы платка и вся сотрясаясь, она истерично вопит на глазах у подчинённых и покупателей:

                 — Сама овца!!!

                 Я с холодным дьявольским хохоточком ускользаю из отдела — цок-цок-цок каблуками по белым мраморным ступенькам, а девушки удерживают рвущуюся за мной следом бывшую начальницу:

                 — Лилия Витольдовна, Лилия Витольдовна... Не надо, тихо, успокойтесь!

                 В общем, спасибо девчонкам: если б не они, догнала бы она меня и вцепилась в волосы. Ну, ещё бы: ведь я задела её женскую гордость — можно сказать, прошлась по её высокоморальной и чистой натуре грязными сапогами. Шагая по улице и слушая августовский шорох листвы, я задумываюсь: а не перегнула ли я палку? Ведь прогулы-то, в конце концов, на моей совести. Может быть, и перегнула... Но, чёрт возьми, от всего проделанного мне вдруг становится легче дышать. Не знаю почему, но за все эти пять лет я никогда, ни разу не дышала полной грудью на рабочем месте. Вечно были эти сковывающие, стискивающие рёбра металлические обручи, ограничивавшие глубину вдоха. А сейчас они исчезли, и воздух свободно льётся мне в лёгкие, наполняя их до отказа.

                 — Лёнь... Что это?

                 Губы Александры дрожат, в руке — бельевая верёвка с петлёй на конце. Амальгама боли наконец тает, и из её глаз катятся самые настоящие слёзы... Впервые в жизни я вижу её плачущей. Моя "железная леди", несгибаемая, непобедимая — и слёзы... Невероятное сочетание. Мои руки сами тянутся к её лицу, чтобы вытереть эти огромные алмазные капли.

                 — Саш, нет... Это не то, что ты подумала.

                 Я сижу на кровати, а она — передо мной на корточках. Тихий августовский вечер с грустной лаской румянит косыми закатными лучами оконную раму — словно роковой месяц пытается извиниться.

                 Сама не знаю, зачем я связала эту петлю. Боль-вдова снова ожила во мне и заломила руки в своём траурном плаче, и меня от её завывания на миг переклинило. Я бросила верёвку в угол, а Александра, приехав с работы, нашла... И вот теперь, со слезами в вопрошающих глазах, она протягивает её мне на ладони.

                 — Саш, нет, нет... Ты не так поняла. Я не собираюсь ничего делать, — бормочу я торопливо, гладя короткие пепельные волосы Александры. — Ты же видишь, я её отбросила. Ничего такого я не хотела, поверь мне.

                 Твоя сестра с горечью качает головой.

                 — Лёня... Просто так петли не завязывают.

                 — Да нет же! — Схватив верёвку, я отшвыриваю её, и она растягивается на полу, зацепившись за ножку стула. — Не надо, не беспокойся.

                 Я всё-таки дотрагиваюсь пальцами до щёк Александры, смахивая тёплые слезинки. Её веки, дрожа, зажмуриваются, а руки ложатся сверху на мои.

                 — Лёнь... Если с тобой что-нибудь случится, я... Не знаю, — шепчет она.

                 — Со мной ничего не случится, обещаю, — улыбаюсь я, сама чувствуя щекотку в носу — предвестник слёз. — Саш... Можно личный вопрос?

                 Она открывает глаза — озадаченные, льдисто поблёскивающие от ещё не высохшей солёной влаги. От смущения рисуя пальцем восьмёрки на её плече, я спрашиваю:

                 — Я ведь тебе нравлюсь? Прости, если что-то не то спросила, но ты иногда... так смотришь, что я невольно...

                 — Если тебя это смущает, я постараюсь больше не смотреть, — перебивает она, вытирая щёки. Я готова поклясться чем угодно, что её точёные скулы порозовели.

                 — Саш, ну, скажи честно... Тебе же легче станет. Нравлюсь, да?

                 — Люблю я тебя, дурочка. Ещё вопросы?..

                 Колюче блеснув глазами и сердито смахнув остатки слёз, Александра встаёт и лезет в шкаф, достаёт оттуда большую спортивную сумку и начинает решительно и деловито складывать в неё мои вещи. Придавленная этим словом — "люблю" — я с минуту ничего не могу выговорить и просто в недоумении наблюдаю, как моя одежда и бельё перекочёвывают из шкафа в сумку.

                 — Здесь очень тяжёлая атмосфера, — говорит Александра как ни в чём не бывало — будто минуту назад и не признавалась мне в любви. — Стены и вещи пропитаны горем, утратой. Ты просто свихнёшься тут. Поживёшь несколько дней у меня, да и мне так удобнее будет.

                 Я только открываю рот, но слова не находятся. Так, без единого моего возражения, сумка оказывается полностью уложенной, а когда Александра вешает её на плечо и протягивает мне руку, у меня вырывается только нечленораздельное:

                 — А... Э...

                 Через пять минут сумка едет на заднем сиденье джипа Александры, а я — на переднем, образцово пристёгнутая ремнём безопасности и по-прежнему обалдевшая и онемевшая. Роковой август разливает в городе грустно-розовый закат.

                 Ведь я знала это. Я даже написала это в образе Дианы. Почему же сейчас, услышав эти три слова в реальности, я так потрясённо молчу?..

                 Квартира Александры — трёхкомнатная, как и у нас, даже планировка точно такая же, а потому я, едва переступив порог, уже знаю, где что находится. Только обстановка другая. Очень много тёмных тонов — коричневый, тёмно-бордовый, красный. Полированные шкафы, хрусталь, книги, статуэтки, кожаная мягкая мебель, напольные ковры и дорожки — словом, классический стиль, немного тяжеловесный и витиеватый, почти ретро. В кабинете — массивный стол с компьютером, внушительное кресло, похожее на трон, и опять эти мрачные шкафы. Солидно и респектабельно, но серьёзно, строго и чопорно — не расслабиться. Но, с другой стороны, возникает ощущение защищённости и надёжности: уж здесь-то со мной точно ничего плохого не может случиться.

                 Единственное более или менее светлое место — кухня, и именно туда я направляюсь в первую очередь: безумно пересохло в горле.

                 — Саш... Попить что-нибудь можно?

                 Александра, оставив сумку в прихожей, тут же устремляется следом за мной, открывает холодильник.

                 — Да, солнышко. Есть гранатовый сок, минералка без газа, кефир, охлаждённый зелёный чай с лимоном и мятой... Кофе не предлагаю: тебе, наверно, им лучше не увлекаться.

                 Я выбираю сок. Александра наливает его из стеклянной бутылки и кладёт в стакан несколько кубиков льда. Отпив глоток, я устало подпираю лоб ладонью. Александра с беспокойством заглядывает мне в лицо.

                 — Лёнь... Что-то не так? Ты плохо себя чувствуешь?

                 — Нет, нормально, — вздыхаю я. — Я утят своих забыла. Мне без них... не по себе.

                 — О Господи, — твоя сестра возводит глаза к потолку. — Ну давай, съезжу за ними.

                 — Да нет, не нужно, — улыбаюсь я. — Ничего, я не маленькая уже.

                 Кровать в спальне — широченная, даже не двуспальная, а не-знаю-скольки-спальная, с мягким изголовьем — настоящее королевское ложе. На тумбочке — ноутбук и лампа с очень уютным абажуром с золотистой бахромой, под старину. На столике у стены — ночник в виде стеклянной вазы с крупными кристаллами соли внутри.

                 — Если захочешь зайти в Интернет — заходи лучше с него, — говорит Александра, беря ноутбук, открывая и ставя на одеяло. — Пароль от него сейчас напишу.

                 На крышку ноута прилеплен стикер с паролем, Александра приносит сумку с моими вещами в спальню. Это означает, что спать я буду здесь, но где же разместится хозяйка квартиры?