— Саш, да что случилось-то? — пролепетала я, чувствуя, как мои ноги слабеют и подкашиваются, словно превращаясь в желе.

                 Прежде чем что-то сказать, Александра, не выпуская моей руки из своей, заставила меня сесть на диван, сама села рядом и обняла за плечи.

                 В то время, когда я ждала Ксению, чтобы отправиться к ней домой переводить статью и, как выяснилось, выслушивать её красноречивые признания, ты со своими учениками и ещё одной преподавательницей стояла на автобусной остановке. У ребят сегодня был ответственный день: они участвовали в детском концерте в городской филармонии. На этом концерте тебе должны были вручить благодарственную грамоту — твою первую педагогическую награду.

                 Роковой август нанёс мне третий удар, вселив в водителя дорогущей, навороченной иномарки какого-то беса... Да что я говорю — "какого-то": это был хорошо всем знакомый "зелёный змий". Машина на большой скорости врезалась в остановку, раскидав стоявших на ней людей, как кегли в боулинге.

                 Злой волей рокового августа тебе пришлось принять на себя основную силу удара: ты стояла ближе всех. Твоя зрячая коллега, с которой вы сопровождали ребят на концерт, была всего лишь преподавателем музыки, а не Бэтменом, а потому реакцией супергероя не обладала. Она не успела ничего сделать — ни отдёрнуть детей в сторону, ни отскочить сама. Иномарка сбила её и ещё трёх человек, двое из которых оказались детьми — мальчиком и девочкой, твоими учениками, а третий пострадавший был мужчиной.

                 Сыграв свою марионеточную роль в руках рокового августа, иномарка сдала назад, вернулась на проезжую часть и скрылась с места ДТП — торопливо, истерично и трусливо. Когда приехала скорая помощь, ты уже не дышала, а твоё сердце не билось. Август забрал тебя у меня, как Якушев забрал у Насти Альбину в "Слепых душах". Твоя коллега умерла в больнице спустя несколько часов, девочка получила серьёзные травмы, а мальчик — каким-то чудом — оказался лишь слегка задетым, отделавшись ушибами и испугом.

                 Иномарку нашли быстро: она обнаружилась в нескольких кварталах от места происшествия — врезавшаяся в фонарный столб. Водителем оказалась девушка. Ответа перед людским судом ей удалось избежать, но лишь по той причине, что с сиденья своей искорёженной машины она попала прямо на Божий суд.

                 Твой телефон разбился при ударе. Потому я и не могла до тебя дозвониться...

                 Я смутно помню, как цеплялась конвульсивно скрюченными пальцами за податливую, "дышащую" хлопковую ткань белого топика Александры и задавала один и тот же вопрос:

                 — Где? Где Яна?

                 Память вспышками показывает мне ковёр, пыль у ножек дивана, а потом глаза Александры, полные нежного сострадания и боли. Такими они становились ещё долгое время при взгляде на меня. Эта амальгама невыплаканных слёз серебристо застыла в них, как утренний ледок на лужах: не таким твоя сестра была человеком, чтобы выть, лёжа на полу. Даже самое страшное горе она встречала, твёрдо стоя на ногах, с закованной в невидимый панцирь грудью.

                 — Лёнечка... Яна в морге. Держись, малыш. Я с тобой.

                 Как ты приняла на себя основную силу удара, так и твоя сестра впитала в себя первый шторм моей боли. Её руки железно стиснули меня.

                 — Почему? Почему она в морге?

                 Я не верила. Эта мысль не укладывалась, не умещалась ни в моём мозгу, ни в сердце. Она многоколенчатым, многоруким монстром билась во мне, разрывая меня изнутри.

                 — Солнышко, Яна погибла... на месте. — Пальцы Александры причёсывали мне волосы, откидывая пряди со лба. — Я ездила на опознание. До тебя дозвониться не получалось... Я, честно говоря, сначала подумала, что ты уже знаешь. Приехала, а дома никого нет... Ох.

                 Вздох Александры тепло защекотал мне ухо. Она решила, что со мной тоже что-то случилось — что я, узнав о твоей смерти, в помрачённом состоянии рассудка пошла куда глаза глядят, попала под машину или с горя бросилась под поезд... Несколько часов она не находила себе места от беспокойства, а я в это время переводила статью, боролась с патологической усталостью от противоаллергических таблеток, а потом, развесив уши, ловила сладкие обольстительные речи с золотого дерева. Пусть в серебрящихся амальгамой боли глазах Александры не было и тени упрёка, но я сама вонзила его себе под дых. Да так, что на глаза упала чёрная пелена...

                 ...Прошу прощения. Автору нужно перевести дух.

                 За окном — октябрьский вечер, холодный и слякотный. Закрываю глаза, и в красновато-коричневом сумраке сомкнутых век плывёт прямоугольный отпечаток монитора. Сейчас я кажусь себе пауком: выцеживаю из себя тонкие нити боли и свиваю из них паутину слов, плету этот текст и сама же вязну в нём. Но прошло два года, и на фоне повседневных забот боль ощущается уже не так страшно и невыносимо, оглушительно и ослепительно, как в первые дни. Для чего же я сейчас воскрешаю её в себе? Для чего мне этот затяжной прыжок в своё прошлое, в который я вовлекла и читателя? Нет, не из любви к мазохизму, как можно подумать.

                 Боль, из которой вьётся паутина этого текста, уходит из меня. Она километрами расходуется на создание словесного кружева, на твой портрет, сплетённый ниточным серебром в вечности. С каждой петлёй, с каждым филигранным завитком я отпускаю тебя. Ты отходишь, занимая своё место в невидимой паутине бытия, законы которого я ещё только начинаю чувствовать.

                 Вот зачем я всё это пишу.

                 Кружка чая с мелиссой греет мне ладони, ароматный напиток горячо ласкается к губам. Такие же горячие и ласковые поцелуи дарит мне мой земной ангел-хранитель, который долго молчал о своих чувствах, только иногда вгоняя меня в смущение задумчиво-нежным взглядом. Он любит называть ангелом меня, но я-то знаю, чьи надёжные крылья были рядом со мной, берегли, ограждали, согревали, не прося ничего взамен.

                 Я читаю отзывы на "Слепые души" и "У сумрака зелёные глаза". Кому-то нравится, кому-то — нет, и это нормально. Кто-то восклицает: "Шедевр!", а кто-то: "Муть!" — и в этом тоже ничего противоестественного я не вижу. Но признаюсь, что в глубине души я радуюсь гораздо больше, когда читатель положительно оценивает именно "Слепые души", потому эта вещь мне намного дороже — по личным причинам. И если читатель дошёл до этого места моих записок, он уже понимает, по каким именно.

                 Августовская тишина — как тёмная одинокая дорога, в которую мне не дали с собой даже карманного фонарика. Она безжалостна и холодна, в ней нет пульсации живого кровотока, биения сердца и щекотного тепла дыхания. В ней есть только отсвет компьютерного монитора, на котором, повинуясь щелчкам мышью, разворачивается история твоего общения с другой девушкой. Нет, не Другой Девушкой: до заглавных букв в твоём сердце медсестричке Юле далеко, но от всего этого в моей душе будто засела раскалённая заноза.

                 Я вхожу в свою почту и набираю письмо.