Но о неприятном думать не хотелось. Я открыла холодильник и критически оценила его содержимое. Какие-то магазинные салаты, полуфабрикаты, кусок пиццы... Мда, вы с сестрой питались тут без меня весьма по-холостяцки. Александра, вкалывая с утра до вечера с одним выходным, не имела ни возможности, ни сил готовить разносолы — это понятно. Но я вернулась, и я восстановлю нормальный порядок.

                   Ступеньки уже не убивали меня, но с покупками я, кажется, хватила лишку: пакеты получились тяжеловаты. Поднимая их к нашей двери, я сделала две остановки на отдых.

                   — А, здравствуй, деточка, — услышала я знакомый дребезжащий старушечий голосок. — Что-то давненько тебя не было видно... Я слыхала, ты в больнице лежала?

                   Галина Петровна, конечно же, попыталась выспросить обо всех деталях: с каким диагнозом я лежала в больнице, как меня лечили, какие таблетки назначили. Разумеется, она не упустила случая поведать и о своих болячках, а в заключение, как всегда, попросила коробок спичек. Это вошло уже в какой-то забавный ритуал, к которому я почти привыкла.

                   Да, я вернулась. И дома, слава Богу, всё было по-старому.

                   С каким же удовольствием я занялась домашними делами! Правда, с непривычки заколотилось сердце и на миг потемнело в глазах, но я прервалась на минутный отдых и продолжила — бодро и весело, под песни группы "Браво" из радиоприёмника: "Этот город — самый лучший город на земле..." В руках всё горело и спорилось: одновременно у меня варился суп, пеклись блинчики с творогом и пирожки с капустой, работала стиральная машина и проветривалась квартира. Когда я хорошо себя чувствую, я человек безудержной энергии и "ценных указаний" под руку не терплю — всё делаю по-своему, как умею и как привыкла. Хорошо всё-таки, что я больше не жила с отцом и мачехой...

                   А родные мои, похоже, даже не знали о том, что я лежала в больнице: в последний раз я говорила по телефону с братом месяц назад, и с тех пор, по своей обычной замкнутости, он не звонил, а мне по понятным причинам было не до того. А отец... С ним я разговаривала совсем давно — в начале весны. Разговор получился так себе: по случаю Восьмого марта отец был в некотором подпитии и прочёл долгую лекцию о том, как мне следует жить. По его мнению, я должна была взяться за ум — оставить "все эти глупости" и наконец найти себе нормального мужика... Всё, как обычно.

                   Протирая зеркало, я водила тряпкой по отражению своего лица, будто умывая себя. Небольшая бледность уже прошла — щёки разрумянились от хлопот, а глаза сияли умиротворённым светом. Глаза счастливой женщины, у которой есть бесценное богатство — дом и любимый человек. А ещё — творчество. Тот пустой файл я сохранила просто под именем "Книга", ещё не зная, как моя новая вещь будет называться, но во мне уже что-то зрело, росло и приобретало всё более ощутимые формы. Нечто заархивированное глубоко в душе, зародыш произведения, начавшее набухать семечко.

                   Белый тюль колыхался от дыхания лета, проникавшего в балконную дверь. Откинув его, я вышла навстречу солнечному дню, который сразу любовно обнял меня синевой неба и запустил пальцы в мои распущенные волосы. А ещё он вернул мне тебя из недр города.

                   Едва войдя, ты с порога обняла меня, прильнула своей щекой к моей.

                   — Лёнь... Не болей больше, ладно? Мне было плохо без тебя.

                   Это прозвучало трогательно, почти по-детски, и нежность потёрлась пушистым боком о моё сердце, согревая его. Зарывшись пальцами в твои пока ещё не остриженные волосы, я чмокнула тебя в ухо.

                   — Постараюсь, Утён. Я постараюсь...

                   Мне удалось на некоторое время отбиться от спрута и даже вернуться на работу, хотя, честно говоря, у начальства были мысли заменить меня сотрудником с более крепким здоровьем. Хозяйка относилась к нам, как к расходному материалу: пока можешь неустанно и бесперебойно работать — тебя держат, а если начинаются какие-то проблемы — до свиданья. Был некий негласный лимит на пользование больничными, и много болеющие люди у нас обычно долго не задерживались. Когда я вышла, мне ненавязчиво намекнули, что мой лимит исчерпан, а значит, если я хочу сохранить работу, больше в этом году болеть нельзя. Я пообещала постараться.

                   Хоть у нас и принято ругать нашу медицину, я этого делать не стану. В больнице мне помогли — можно сказать, поставили на ноги, подобрали нужные лекарства. Самочувствие улучшилось, сил добавилось, но о прежнем беспечном и безалаберном отношении к здоровью пришлось забыть: теперь мне предстояло наблюдаться у врача ежемесячно. Но это казалось мелочами, а в остальном наша жизнь вернулась в прежнее русло — работа, дача, музыка... И мы с тобой.

                   Ягод в этом году было меньше, чем в прошлом, яблони обещали также дать далеко не такой обильный урожай. Но даже не ради урожая я возилась в саду, а ради самого процесса. А ещё мне нравилось, когда ты играла на мне симфонии блаженства среди головокружительного танца солнечных зайчиков и запаха мяты. Я любила кормить тебя со своих губ малиной, сидеть с тобой в обнимку на веранде и смотреть, как капли дождя бьют по листьям. Файл под названием "Книга" был ещё пуст, но я не спешила: следовало дать идее вызреть.

                   "Из овражка поднимается столб чёрного дыма. Костя даёт задний ход, а я неотрывно смотрю на дым, как парализованная: страшное свершилось. Наша машина встаёт вровень с местом аварии, и Костя глушит двигатель. Вдали над лесом розовеет заря, небо чистое, как крыло ангела, безмятежно спокойные сосны щекочут его своими верхушками, а в свежем утреннем воздухе пахнет гарью и бедой.

                    — Ё-моё! — бормочет Костя потрясённо. — Там точно никого не осталось в живых...

                   Столб дыма поднимается от горящей машины, валяющейся в овражке вверх колёсами. Хоть она и объята пламенем, но я вижу, что это джип, и что когда-то он был серебристым. Лучше бы мои глаза никогда не видели белого света!"

                   Самый страшный, самый тяжёлый момент. Что тут ещё сказать?

                   Если б я знала...

                   Открывая пустой файл под названием "Книга", я ещё и понятия не имела, что поступлю с Альбиной так. Этот замысел был скрыт от меня самой почти до последнего момента. Вот до этого отрывка.

                   "Рука Альбины выскальзывает из моей. Дождь аплодирует: браво, сыграно прекрасно. Сам Станиславский сказал бы: "Верю". Под дождём мокнет джип, внутри — Рюрик, защищённый от небесной влаги.

                    — Что ж, я... Я понимаю, — глухо проговорила Альбина. — Но это как-то... неожиданно. Мне надо прийти в себя.

                   Она долго молчит, прислонившись лбом к стеклу балконной рамы. Боль пронзает меня насквозь, пульсирует во мне, так что хочется кричать, но я задавливаю крик в горле. Альбина не должна его услышать. Дождь беснуется, возмущённо шелестит мне: "Что ты делаешь? что ты делаешь?" — "Да, я это делаю, — отвечаю я ему. — Потому что так надо". Я это делаю, и моя родная Аля стоит поникшая, пытаясь справиться с собой. Она не кричит и не плачет, не устраивает истерик и скандалов, держится мужественно, она молодец. До боли в сердце мне хочется её обнять, но нельзя. Нужно идти до конца.

                   Она отрывает лоб от стекла.

                    — Хорошо, Настя, как скажешь. — Её голос глухой и севший, но спокойный — жутковато спокойный, в нём нет дрожи. — Пусть будет, как ты решила".