"— Костя, я не твоя жена, — улыбаюсь я. — Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек... Когда хочу, тогда и возвращаюсь.

                    — Понятно.

                   То, как он сказал "понятно", вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:

                    — Насчёт жены... Или ты выходишь за меня замуж, или... Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.

                   От тёплой тяжести его рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно.

                    — Костя... Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.

                    — Так ты выйдешь за меня?

                    — Костя, мне надо подумать".

                   Костя — вымышленный персонаж. Строго говоря, нужен он здесь только для того, чтобы у героини родился ребёнок. Мне даже немного совестно перед этим парнем, как перед живым человеком, за такое "использование". Кость, прости, а?..

                   В старой версии "Слепых душ", текст которой висит в сетевых пиратских библиотеках, у Костика ещё нет мамы-ведьмы, ученицы Якушева, как нет и тридцатой главы. И главная героиня остаётся в личном плане одна, хотя есть намёки на чувства со стороны Дианы. Более определённый конец появится во второй редакции, но между ней и первой в жизни автора пролегла страшная пропасть...

                   Но всё это будет потом. А сейчас — лето! И мы с тобой едем на озеро, ибо мой отпуск каким-то чудом совпал с твоим. Я прощаюсь с Альбиной, Дианой, Никой, Настей, Костей... Якушеву говорю "брысь!", закрываю файл и иду готовить закуски, чтобы взять с собой на пикник.

                   Девять утра. Съестное уложено в корзинку и сумку-холодильник, мной приняты все лекарства, палатка — в чехле, вещи — в рюкзаке. Можно отправляться.

                   Это небольшое озерцо лежит в нескольких километрах от черты города, туда можно доехать на автобусе или маршрутке, но от остановки до самого места надо ещё около часа идти пешком через лес, по просеке. Солнечные зайчики блестят на твоих очках, твои кеды мягко ступают по скользкой прошлогодней хвое. Несмотря на твою самостоятельность в передвижениях, здесь тебе чаще обычного приходится полагаться на меня: это место — не твой привычный, заученный наизусть маршрут от работы до дома.

                   Сосновая роща — светлая, солнечная, с торжественно вытянувшимися к небу янтарными стволами. А смолистый запах мне хочется законсервировать на зиму... Берег озера — песчаный, причём это не насыпной пляж, а природный. Если читатель знаком с книгой "У сумрака зелёные глаза", он непременно узнает это озеро: впечатления от отдыха на нём позже выльются в приключение Алёны и её друзей — с нападением "лесного чудища".

                   Именно потому что к озеру надо долго пробираться пешком, это место остаётся довольно диким, и редко кто сюда забредает. Есть в окрестностях города парочка искусственных водоёмов с привозным песком; они расположены более удобно, и летом там бывает яблоку негде упасть — так много желающих отдохнуть, позагорать и поплавать. Но нам с тобой толпа не нужна, и потому мы целый час шагаем под уже начавшим припекать солнцем, пока не выходим к заветной цели.

                   Солнце ослепительно блестит на воде, сосны тянутся в небо, песок кажется почти белым... Увы, ты не видишь этого, но у тебя есть слух и осязание. Ты прикладываешь ладони к смолистой коре сосны, касаешься её щекой, и твои глаза жмурятся, но не от солнца — от удовольствия. Я встаю по другую сторону ствола и тоже кладу на него руки, закрыв глаза: хочу почувствовать это место так, как чувствуешь его ты. Солнце греет кожу, смола источает горьковато-свежий аромат, липнет к ладоням, а ветер гладит и ворошит волосы...

                   Мы слушаем лес. Ты бродишь от дерева к дереву, касаясь стволов руками, каждым сантиметром своего тела улавливая какие-то вибрации, которые находятся за пределами моего восприятия. Сняв бейсболку с круглой, остриженной на лето под машинку головы, ты замираешь с поднятым к небу лицом, и твои веки подрагивают. Ты живёшь в стихии звуков, они — твоя реальность и твоя картина мира.

                   Тихий шорох шагов ветра. Плеск жидкого солнца. Разговор неба с песком, бегство в папоротники, прятки с облаками, заплыв наперегонки с летом, сосновая тайна... Образы рождаются, просятся в стихи, но у меня нет с собой блокнота и ручки. Пусть они сразу летят из моего сердца в летнее небо — отпускаю их незарифмованными на свободу с радостью, как птиц из клетки.

                   Мы вместе входим в воду, держась за руки. Твоё суховато-стройное тело рассекает волну, рука лебединой головкой на гибкой шее устремляется вперёд. Я изображаю крокодила и "охочусь" на тебя, но "добыча" побеждает "хищника" поцелуем взасос. Водоросли жутковато щекочут кожу, скользкие, как пальцы водяной нежити, и у меня вырывается визг.

                   — Что?! Что такое? — Твоя круглая голова с мокрым ёжиком волос возвышается над водой, а отражение, дробясь, колышется на волнистой ряби.

                   — Бррр, тут водоросли, — передёргивает меня. — Склизкие...

                   — Они что, кусаются? — усмехаешься ты.

                   — Щекочут...

                   — А если я тебя пощекочу?

                   Когда ты, обхватив руками колени, сидишь на покрывале, разостланном на песке, мне хочется тебя нарисовать. Я буквально вижу эту картину — до последнего мазка, до мельчайшего зёрнышка фактуры. Изящные, спокойные линии твоих голеней, выступающие под кожей жилки на тыльной стороне ступней, дуга спины, блеск капель на коже ссутуленных плеч, трогательная острота коленок, озорная рыжинка в русом ёжике на твоей макушке... Всё это просится на полотно, но из рисовальных принадлежностей у меня с собой только воображение. И слова.

                   Я мажу тебя солнцезащитным кремом, наслаждаясь каждым изгибом твоего тела, каждой выпуклостью выпирающей косточки. Ты поджарая и стройная, твоё тело — нервное, как и твои пальцы. Есть в нём какая-то напряжённая готовность к прыжку, и когда мышцы пружинисто движутся под твоей кожей, мне кажется, что ты сейчас вскочишь и побежишь по волнам, едва касаясь пальцами ног поверхности воды. Я — более округлая и мягкая, и ты любишь уютно устраиваться, как бы укутавшись мной. В вырезе твоих ноздрей — упорство, страсть, улавливание запахов. В линии губ — спокойствие, твёрдость, а в ямочке, разделяющей нижнюю губу на две половинки — едва уловимая чувственность, хорошо спрятанная под маской сдержанности. Разлёт твоих бровей — крылья птицы, вольно владеющей небом, а глаза... Незрячие солнца.

                   Вот так я рисую тебя словами.

                   После плавания ты проголодалась, и мы идём в тенёк перекусить. Ты жуёшь сэндвич с куриным мясом, а я глажу твой затылок.

                   — Ясик-пушистик.

                   В сумке-холодильнике для тебя припасено пиво, для меня — морс. На свежем воздухе всё кажется вкуснее, даже ещё лучше, чем на даче. Там пространство ограничено забором, а здесь — простор и приволье. Запах воды, сосен, разогретой кожи, пива, морса... Хлеба, который я сама пеку по выходным в хлебопечке. Он вкуснее магазинного, ароматнее и сытнее. Это — настоящий хлеб.

                   Потом у нас над головами звучит песня сосновых крон. Ветки влюблённо сплетаются, как наши руки, щекочут друг друга и ласкают. Земляника ещё зелёная, но аромат уже непередаваемый — крепкий, лесной, дурманный. Твои пальцы вплетают в песню леса звон гитарных струн, и мне хочется плакать — просто так, оттого что мы живы и нам хорошо, оттого что ты — моя, а я — твоя.