Но с церковным двором были связаны и приятные воспоминания. Вода из глубокого колодца, холоднее, чем лед, – невозможно, но казалось, что это именно так. На кирпичах рос густой мох, и далеко внизу виднелась текучая темнота с редкими серебристыми искорками. Иван обычно опускал ведро, погружая его глубоко в воду, а потом крутил ручку ворота, пока толстая веревка не поднимала ведро со свежей водой на нужную высоту. Веревка наматывалась на вал плотными кольцами и издавала хрустящий звук, напоминающий скрежет зубов. Иван опускал лицо в ведро и глотал прохладу с открытыми глазами, глядя на щепки состарившегося дерева, которые сквозь воду казались больше, отчетливее и ближе. И сейчас Ивану ужасно захотелось пить.

В пустой церкви – будучи коммунистами, большинство сербов не хотели скомпрометировать себя религией – витал свой собственный запах, запах дерева. Если закрыть глаза, то возникает ощущение, что ты в лесу, а не в здании. Горящие свечи изгибались и таяли от тепла, напоминая группу истощенных стариков и старух в белых одеждах, роняющих слезы на припорошенную снегом землю, языки пламени, как те, что символизируют сошествие Святого Духа на апостолов в День Пятидесятницы, лизали низкое небо, высасывая из него кислород, и хранили молчание.

Теперь они проезжали библиотеку, расположенную справа, продолговатое здание, где Иван как-то раз встретил венгерку с большим ярко-алым ртом и глубокими изумрудными глазами. Она жила в пристройке к лютеранской церкви, кишащей летучими мышами, пауками, крысами, заполненной сломанной мебелью и душной темнотой. Ее дед был священником, но после войны в городе не осталось лютеран кроме него. Чтобы прокормить семью в условиях послевоенного голода, он прятался в колокольне и голыми руками ловил засраных голубей. У венгерки губы всегда сияли, и Иван практически видел в них свое отражение, перевернутое вверх ногами, короче, эти губы сводили его сума. У Ивана возникло острое желание произвести на нее впечатление. Он вскарабкался на высокую стену, идущую вдоль библиотеки, и взобрался на самую высокую ее часть, почти два метра. Он собирался спрыгнуть на землю, руки в карманах, и побежать дальше как ни в чем не бывало. Рассчитал он все идеально. На бегу Иван насвистывал какую-то итальянскую песенку с безразличным видом, но не заметил кусок ржавой арматуры, торчавший из бетонной стены, которая, как и большинство стен в социалистическом строительстве, не была доделана. Иван споткнулся и полетел. Пытаясь высвободить руки из карманов, он не мог уделить достаточного внимания тому, чтобы выровнять положение тела, и ударился головой. Но еще не все потеряно. Иван вскочил на ноги, по-прежнему не вынимая рук из карманов, и побежал дальше, насвистывая тот же мотивчик. Если Иван и упустил возможность продемонстрировать, как замечательно он силой мысли контролирует тело, то, по крайней мере, показал, какой у него крепкий череп.

А через месяц Иван увидел, как эта венгерка целуется с полицейским в три раза старше себя, спрятавшись за толстым буком в парке. Так что ненависть к полиции зародилась в душе Ивана очень рано.

А теперь он размышлял, присутствует ли на его похоронах хоть один полицейский.

Гроб снова везли по гладкой поверхности – опять асфальт. Ага, мы на площади Маршала Тито, ну, по крайней мере, она так называлась раньше. А сейчас-то как? Иван не мог вспомнить. Он никогда не обращал внимания, как новые лидеры изменяли старые названия. Слева от себя Иван ощутил присутствие окружных контор, где клерки пили дымящийся кофе, тасовали карты, сплетничали, пялились в окно, пока простые граждане ждали и кашляли в цементных коридорах, изобиловавших плевательницами, рядом с которыми обычно сидел старый, страдающий туберкулезом курильщик, и из его потрескавшегося рта стекала желтая слюна.

Иван представил себе картину: белые полосы, бегущие вниз по зданию от ласточкиных гнезд: мимо плывут лица из прошлого; люди прислоняются к будкам полицейских, засунув руки в карманы; тощие пьянчуги с незастегнутыми ширинками, пошатываясь, идут вдоль стены, напевая частушки про Тито и партию; свадьбы рассаживаются по коляскам, запряженным лошадьми под звуки аккордеона и тамбурина, а крепкие лошади поднимают хвосты, чтобы уронить дымящуюся зеленую лепешку на мостовую, румяная невеста с лицом как помидор и белый яйцеголовый жених отправляются домой, чтобы врать друг дружке и жить долго и счастливо.

А я еду в маленькой тележке, чтобы лечь на супружеское ложе с личинками мух и умереть.

Катафалк снова въехал на булыжники – улица Николы Тесла. Иван мысленно увидел голубой дом начальника полиции, и те ступени, на которые он свалился голый. И даже теперь ему было стыдно. Но полицейскому стоило бы стыдиться сильнее, что после убийства Петра он имел наглость баллотироваться на государственный пост. С другой стороны, что характеризует политика лучше, чем доказательство его готовности совершить убийство?

Слева тянулось здание из красного кирпича с толстыми дверями – кинотеатр «Первомай», где Иван посмотрел свой первый фильм: черный поезд несется вперед, становясь все больше и больше. Иван в ужасе от того, что поезд сейчас врежется в зрителей, выбежал из зала и удивился, не увидев дыры с той стороны здания, куда въехал поезд.

Позднее Иван научился проникать в кинотеатр через подвал. Он взбирался по груде дров, а потом через дырку в экране смотрел на перевернутое изображение. Раздражительный сторож, не выпускавший сигарету изо рта, высушенный, как соленая сельдь, следил за Иваном, пытаясь поймать сорванца раньше, чем тот успеет выскочить в зрительный зал и раствориться в темноте.

Дальше шел городской парк, где жаркими весенними днями Иван принимал раз в месяц ванну в турецких бассейнах, больших и овальных. Иван засовывал член в дырку в стенке огромной лохани, и от бурлящей воды испытывал головокружительные оргазмы. Размягченным ногтем большого пальца он отковыривал куски краски на стекле, чтобы потом подглядывать за обнаженными купальщиками с улицы. В их городок приезжало много одиноких женщин принимать минеральные ванны и лечиться от бесплодия.

А слева жужжал городской рынок: крестьяне и ремесленники продавали живых цыплят, гусей, кроликов, индюшек, чеснок, арбузы, шерстяные носки, ковры, башмаки, медные горшки, тулупы из овчины. Вокруг толпились покупатели, внимательно рассматривали товар, громко торговались, хлопали друг друга по плечу, пожимали руки, разворачивали купюры, звенели монетами.

Иван задремал, но его напугал громкий хлопок. Катафалк переехал через железнодорожные пути, подпрыгнув четыре раза. Иван вспомнил, как деформировалось колесо велосипеда, когда он на большой скорости врезался в рельсы, съехав с горки, а сам Иван свалился, ободрал колени, локти, лоб и нос.

Чешский оркестр снова заиграл печальную мелодию, ухватив саму суть скорби, но упустив все остальное. Печаль овладела Иваном, вытесняя страх, словно собирались хоронить не его, а кого-то другого, и он прислушивался к сдавленному хлюпанью трубы.

Но его печаль была скорее апатией, чем эмоцией. Он устал от эмоций. Ты, что он больше не был подвержен страстям, казалось еще одним поводом опечалиться еще сильнее, но Иван так и остался в состоянии меланхолии.

Лошади везли катафалк вниз по крутому склону, так что «будущий труп» соскользнул, и ноги уперлись в дерево. Когда голова перевесила и стукнулась о противоположную стенку, Иван понял, что повозка миновала вершину холма. Ветки кустов задевали колеса, а деревья – металлический каркас.

Повозка поскрипывала и дрожала на неровной дороге, ведущей к кладбищу. В гробу было душно, хотя в нем и образовалась трещина, когда жена Ивана и доктор бурно занимались сексом. Иван слышал монотонные завывания. Даже если люди рыдали из страха перед собственной смертью и свежей могилой, ему все равно это нравилось. Иван не ревновал из-за того, что они жалели себя, а не его. В конце концов, эта могила станет его домом, как только его плоть растает в грязи, они с могилой станут единым целым.