Как-то раз Иван и Петр играли чардаш для посетителей «Погребка». В маленький бар набилась целая толпа солдат югославской федеральной армии, которые спаивали друг дружку. Иван играл, словно владыка страстей, подмигивая и мужчинам, и женщинам. Но чаще других он подмигивал пышногрудой женщине, у которой то и дело блузка сползала с плеч. Она спорила со своим дядей, который уговаривал:

– Мара, не пей больше, ты же знаешь, это плохо кончится.

– Разумеется, это кончится хорошо, просто ты не хочешь, чтобы женщины веселились, вот и все.

– Да нет же, ты можешь наделать глупостей!

– Каких, например? – Мара наклонилась, ее полные груди соблазнительно легли на стол, и солдаты начали толкать друг друга локтем. – Чего ты боишься? Что я прекрасно проведу время с кем-то из тех мальчиков? Я вот что тебе скажу – не такая уж это плохая идея!

– Но ты же замужем!

– Подумаешь! Ведь наличие жены мешает мужику бегать за шлюхами, разве не так? Так почему же я должна отказывать себе в удовольствии повеселиться с этими молодыми кобельками? Ты только посмотри на них – свежие, как тыковки!

В музыке послышалось томление. Скрипка плакала от удовольствия, рождающего печаль, а звуки контрабаса – теперь они играли трио – ласкали потаенные уголки сознания и гладили между ног.

Мара встала и пошла в туалет, а один из солдатиков двинулся за ней, лицо у него было такое же зеленое, как гимнастерка. Иван вспомнил отрывок из Библии: «Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как олень – на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается в силки…» Через две минуты солдат вышел.

Следующий идти уже не мог и пополз на локтях. Мара расстегнула блузку и по-матерински прижала паренька в своей груди, после чего они исчезли за барной стойкой. Когда музыка внезапно смолкла, все услышали порывистые вздохи и крики агоний оргазма – естественная ложь, когда от удовольствия кричат как от боли. Если люди лгут даже в момент оргазма, по идее самый спонтанный из всех, выдавая удовольствие за боль или боль за удовольствие, разве можно вообще им верить? Если бы Иван был более дисциплинированным, то мог бы написать философский трактат на тему «Мир как ложь», перефразируя «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. Такое чувство, что за всеми нашими мотивами прячется непреодолимое желание перевернуть все с ног на голову чтобы источником ненависти могла быть любовь, задушенная ложью, а источником любви – ненависть. И истоком философии являлась бы не любовь к мудрости, а ненависть к ней. То есть мизософия, а не философия [4]лежала бы в основе мысли. Почти все извращают факты, и единственная правда – это извращенность людей, искаженность действительности, то, что мы уворачиваемся от правды, извиваясь, как змей под ногами Адама. Мир как Дискомфорт и Извращенность.

Да, странные бывают поводы пофилософствовать, смутился Иван. Новый стон напомнил ему о том, почему он сам ищет «мудрости»: судя по его эрекции, Иван и сам был бы не прочь присоединиться к оргии. Но ему хотелось более изысканной среды, где он мог бы в интимной обстановке (то есть прячась и притворяясь) спать с красивой женщиной. И тогда красота, впитавшая в себя совершенство платонической любви, оживет и возвысится над грубой торговлей телом, которая казалась до ужаса отвратительной в этом пропитанном запахом пива и рвоты кабаке.

Больная мать Ивана перебралась в большой кирпичный дом, построенный Бруно по последней немецкой моде. Когда брат приезжал к Ивану в гости, то расписывал красоты побережья, пока они бродили по Низограду.

– Мы прямо рядом с курортом Опатия, в ясный день можно видеть острова Црес и Лошинь. Когда ветер дует с юга, то пахнет кипарисом и морем, а с севера – елью и пихтой.

– А разве есть разница между запахом ели и пихты?

– А иногда ты чувствуешь все ароматы сразу, альпийский воздух перемешивается со средиземноморским. И ты стоишь на террасе и смотришь поверх красных крыш на небесно-голубой океан… и глубоко дышишь. Ты должен переехать к нам. Я планирую проводить там все свое свободное время.

– Но там же такое злое солнце! Можно заработать рак кожи через озоновую дыру.

– Нельзя, если иметь темные волосы и темные глаза, как у тебя.

– Спасибо, что ты воспринимаешь мои седины как темные волосы.

– Главное – то, что они были темными в детстве, а это значит, у тебя есть необходимые пигменты. Кроме того, можно плавать и загорать на пляже, где девушки принимают солнечные ванны с голой грудью.

Но, представив пляж с галькой и скалами, Иван содрогнулся, вспомнив о Голом острове, и ему снова показалось, что кожа горит, облезает, покрывается волдырями.

– Мне плохо от самой мысли о том, чтобы валяться на полотенце, жариться на солнце и слепнуть от яркого света. А если вдобавок излишне перевозбудишься, то окажешься в действительно неловкой ситуации. Нет уж, спасибо.

– Ты бы думал по-другому, если бы жил в пасмурной Германии.

– С чего быэто? Просто смотри на горизонт.

Они поднялись на холм, у подножия которого располагалось городское кладбище, потому оба тяжело дышали. Солнце садилось, и темнота уже начала заполнять долину – лить замок и церковная колокольня все еще чуть-чуть освещались золотистым светом. А внизу мерцали десятки свечей, все ярче и ярче, и оранжевое пламя трепетало над серебристой надписью «Милан Долинар» на блестящем черном камне.

Бруно хлюпнул носом.

– У тебя что, приступ аллергии? Видишь, какая у нас тут буйная растительность.

– Ах, Иван, я никогда не видел отца. И когда живешь заграницей, вдали от дома, то испытываешь печаль вдвойне – для меня это все еще родина, rodnagruda.И останки отца навсегда останутся здесь.

– Вряд ли это заслуживает того, чтобы торчать тут, а?

– Я считаю… Почему бы тебе не переехать к нам на побережье, чтобы мы жили одной большой семьей. Нужно только продать мамин дом.

– Дома здесь ничего не стоят. Одолжи мне пару тысяч марок, и я сам его куплю. Отдам деньги матери и буду должен тебе, ну, если ты, конечно, мне доверяешь.

Они прошли по городскому парку в ресторан «Терраса», где заказали себе так называемую «Балканскую тарелку»: жареная свинина, телятина, баранина с луком и острым соусом су vor.У Бруно снова увлажнились глаза.

– Лук очень злой, – оправдывался он.

Он уже съел половину своей порции, и на его усах пузырилась густая пена местного пива. Бруно был довольно полным, с козлиной бородкой и гладко выбритыми щеками (верхний слой кожи снят острым лезвием, отчего щеки приобрели красноватый оттенок). В своей черной кожаной куртке он выглядел как немец или, если точнее, как баварец. И хотя Бруно был сантиметров на пять ниже Ивана, но весил, должно быть, раза в два больше. Иван пожевал немного и обнаружил, что мясо слишком жилистое и пересоленное. Он взял зубочистку и подцепил жилу, скорее всего нерв поджаренного барана, застрявшую между зубами. Иван разволновался, когда не смог вытащить нерв изо рта, и нечаянно уколол десну, но боль показалась ему приятной, и он уколол себя еще раз.

– Куда делся твой аппетит? – спросил Бруно. – Когда ты был маленьким, то бывало тайком пробирался в кладовку, чтобы полакомиться копченым окороком.

– Правильно. Я привык есть, когда это необходимо. А сейчас, как мне кажется, процесс роста завершился, и если будешь много жрать, то заработаешь только опухоли и закупорку сосудов. Ну, не то чтобы я всерьез задумывался об этом, просто я несколько десятков лет питался одним и тем же дерьмом, и это притупило мое чувство голода.

– Мне кажется, ты в депрессии, как и весь город. Тебе нужно жить в каком-то более динамичном месте. Почему ты не переезжаешь в Германию?

– Здесь нет такой вещи, как депрессия – это иностранное понятие. Скорее подойдет слово «мрачный».