Больше всего Эмилию мучило воспоминание о том, как эта девушка рассказывала о своей жизни. То, что ей было двадцать лет, у нее было пять родов, трое умерших и двое выживших детей, не имелось ни одного постоянного мужа, не было другого дома, кроме комнаты в квартале Сонака, где она спала вповалку со своими родственниками, огорчало ее не больше, чем то, что она была беззубой, ростом с одиннадцатилетнего ребенка и беременной в шестой раз от мужчины, ни разу не разбудившего ее чувства. Влюбиться? А что это такое?
Опершись о прилавок, со стаканом апельсинового сока в руке, которым угостила ее Эмилия, она говорила быстро, а иногда хохотала, если ее смешили вопросы аптекарши. От чего умерли трое детей? Как от чего, видно, Богу так было угодно, говорила она невозмутимо.
А старший из выживших бежал сейчас впереди, показывая дорогу Эмилии – дорогу по другую сторону реки Сан-Франциско, по другую сторону неясного и благоухающего мира, в котором живут страсти и убеждения, казавшиеся Эмилии самыми главными в жизни. Они прошли мимо детей, игравших в пыли, женщины, согнувшейся под тяжестью ведер с водой, тошнотворно пахнущей забегаловки и пьяного, спящего, чтобы забыть свои огорчения, на почерневшем куске старых кринолинов, мимо двух мужчин, выгнавших третьего из магазинчика и избивавших его ногами, пока он не заплакал и не обделался, моля о пощаде.
Эмилия ухватилась за руку мальчика и шла дальше зажмурившись, чтобы не видеть всего этого ужаса. Пока в самом дальнем конце улицы они не переступили порог жилища, куда свет проникал через окно, завешенное тряпками, и где единственным предметом мебели была циновка, на которой лежала роженица. Вокруг нее толпилось пять женщин неопределенного возраста, дававших самые противоречивые советы. В одном все они совпадали: девушка плохо тужилась. Они не столько помогали ей, сколько ругали, не переставая протирать ей мокрыми тряпками лоб, ноги, шею и живот.
Единственный мужчина в доме набросился с побоями на мальчика за то, что его так долго не было. Эмилия попыталась остановить его, объясняя причины задержки. Он не хотел ее даже слушать, однако остановился, испуганный ее вторжением, затем стал расспрашивать мальчика. Тот ему рассказал, что не смог найти больше никого, а Эмилия тем временем присоединилась к кружку советчиц, осаждавших больную.
Та уже умирала, когда Эмилия сумела протиснуться к ней и послушать ее сердце, бившееся устало. Было бесполезно требовать, чтобы ее оставили одну, поэтому Эмилия попросила освободить ей место у ног больной и просунула руку между ними в поисках входа в ее тело. Кто знает, как долго несчастная истекала кровью. Кто знает, что и как было разорвано у нее внутри.
Вся рука кандидата в доктора оказалась в крови. Она почувствовала, что сейчас умрет рядом с девушкой от испуга и сострадания, но сумела скрыть свой ужас чередой бесполезных действий. Она нашла в своей сумочке болеутоляющие капли, которые прихватила с собой, думая, что при родах ей больше ничего не понадобится, и вылила весь пузырек в ее землистый рот. Сидя на корточках на полу, она посмотрела, какого цвета у больной веки, только чтобы хоть что-то делать, опустошенно осознавая собственное бессилие. У бедной женщины внутри все было разорвано, ей наверняка было так больно, словно у нее по кусочкам вырывают внутренности, но она не жаловалась.
– Как это произошло? – спросила Эмилия.
– Я сама это сделала, – ответила она.
Эмилия поцеловала ее, сопереживая страдалице от всей своей юной души, и снова ее обожгло чувство вины. Она не смогла скрыть своего смятения. И долго плакала возле умирающей девушки, смотревшей сквозь нее, как за горизонт. Она плакала из-за дружбы, которой между ними не было, из-за пропасти между мирами, где они жили, из-за ангела-разрушителя, присевшего на краешек ее губ. Она сидела с ней, пока девушка не растворилась в своей бледности. Потом Эмилия встала с пола и призналась в своей беспомощности.
Мужчина обругал плачущего молча мальчика и вышел из комнаты, не переставая браниться. Он ушел не обернувшись, как уходят мужчины, когда знают, что не смогут вернуться.
Хозяйка комнаты рассказала, что слышала стоны девушки еще ночью, но подумала, что это оттого, что на ней мужчина. Она пустила ее в комнату, потому что она была любовницей брата ее мужа, этого пьяницы и бездельника, у которого не было своего угла и который просился к ней на постой, когда у него случалась какая-нибудь женщина.
В конце концов она сказала, что во всем виноват этот мужчина, которого Эмилия видела. По общему мнению, он был просто подонок. А его любовницу они приняли, потому что она смеялась, словно у нее были на то причины, и потому что ее мальчик был очень добрый и предупредительный, но если девушка умрет, то они могли поклясться, что ноги этого грязного пьяницы здесь больше не будет.
Тут в комнату, словно капля живой воды, просочился священник. На нем была изношенная сутана с расстегнутой пуговицей на вороте, потому что если его застегнуть, то он становился как ярмо. Эмилия была с ним знакома. Это был единственный священник, друживший с ее отцом. Единственный священник, никогда не молившийся по обязанности и не говоривший о Боге не к месту. Отец Кастильо был из тех же мест, что и Диего. Неутомимый в работе и разумный в суждениях, он был еще и хорошим собеседником. Он заходил в аптеку раз в три дня, чтобы выпить кофе, и именно от него услышала Хосефа про войну и разодранную подушку.
Когда Эмилия его увидела и почувствовала дружеское объятие его взгляда, она смогла слегка улыбнуться. Она чувствовала себя такой потерянной, такой ни на что не способной. Она сделала шаг ему навстречу и стала рассказывать, что произошло. Он похлопал ее по плечу и принялся искать что-то в карманах брюк, подобрав сутану. Через некоторое время он достал из глубины одного из карманов выцветшую епитрахиль и попросил оставить его наедине с больной. Женщины вышли и укрылись в тени единственного дерева.
Эмилия разговаривала с ними, когда священник вышел к ним. Девушка умерла.
– Наконец-то она сможет отдохнуть, – сказала хозяйка комнаты. Все поспешили в дом, чтобы посмотреть на умершую, словно она только что вернулась издалека. Они положили вокруг цветы, воткнули огарки свечей в земляной пол комнаты и попросили священника помолиться за нее.
Кастильо послушно согласился, как человек, исполняющий свой долг спокойно и просто. Эмилия подумала, что он наложил печать на свои уста, такую же крепкую, какой она решила запечатать свои. Она никогда раньше не видела, как кто-нибудь умирает, но эта девушка и не жила толком. Наверное, она жила, только когда смеялась. Малыш Эрнесто стоял рядом с ней. Он больше не плакал.
– Куда она ушла? – спросил он Эмилию. Ей даже показалось, что этот вопрос слетел с ее собственного языка, который она пыталась прикусить. Она хотела ему ответить, что никуда, но не смогла произнести эти слова, самые правильные, по ее мнению.
– Туда, где живут умершие, – ответила она.
На следующий день, сходив с ним на похороны его матери на городское кладбище, Эмилия подала ему руку, чтобы попрощаться и избавиться наконец от этого кошмара. Они договорились с Кастильо зайти вместе в аптеку за Диего, потом подняться к ним наверх и попытаться что-нибудь съесть за гостеприимным столом Хосефы. Но мальчик, взяв ее нежную руку в свои, ухватился за нее изо всех сил и попросил забрать его с собой. Его маленькая сестра жила в доме какой-то сеньоры, и он даже не знал, где ее искать. Еще он не знал, кто его отец, и ему негде было спать.
– Когда это закончится? – прошептала Эмилия Саури на ухо отцу Кастильо.
– Никогда, – сказал священник и взял мальчика за руку.
Антонио Савальса и Диего Саури разговаривали, стоя за прилавком аптеки, когда туда вошла эта необычная троица. У Савальсы на глазах были очки, потому что перед этим он читал одну из старинных книг, с помощью которых Диего утолял свою страсть к путешествиям. Объехать полмира и прожить потом большую часть своей жизни на одном месте, прикованным к одним и тем же глазам и безумно любя одну и ту же женщину, – это иногда приводило его в состояние тревоги. Тогда, пребывая в полной уверенности, что пытаться что-то изменить просто смешно, Диего Саури, уткнувшись в картинки в своих книгах, путешествовал целыми вечерами по Индии и Марокко, Пакистану и Китаю. Спустя несколько дней, проведенных в разладе со своими желаниями, он возвращался в гостиную своего дома и за прилавок своей аптеки, обновленный и торжествующий, в полной уверенности, что сделал в свое время правильный выбор, оставшись внутри невидимых крепостных стен, окружавших город под названием Хосефа Вейтиа.
