— Просто ты видишь меня тогда, когда я предстаю в самом выгодном свете.

— Ну и что?

— Да ничего, по-моему. — Что ей нужно? Мне всегда сложно разговаривать с людьми начистоту, я предпочитаю другой стиль. Может, поэтому с Патрицией мы и расстались. Она тоже не любит ходить вокруг да около.

— Мы могли бы с тобой видеться, — говорит она. — Я не хочу сказать — спать. Просто быть вместе.

Это что-то новенькое.

— Я вот что хотела сказать, Уилл, — продолжает она. — Мы вместе защищаем людей, обвиняемых в убийстве. Нам с тобой никуда друг от друга не деться, пока не кончится суд. Так что давай не будем избегать друг друга только потому, что хотим заниматься любовью, но не можем или не должны этого делать. Это же глупо, разве не так? Ты же не сторонишься Пола или Томми и не стал бы бегать от меня, если бы я весила двести фунтов, а весь подбородок у меня был в бородавках? Мы, как мальчик и девочка из неполной средней школы, дички, отправившиеся на экскурсию.

Дойдя до двери, она оборачивается.

— Ты знаешь, где меня найти. Так найди.

Через несколько минут после ее ухода дверь приоткрывается, и я вижу, как показывается голова Энди. Дальше порога он не проходит. Мы смотрим друг на друга и молчим.

— Я слышал, ты там такую кашу заварил! — говорит он, ломая лед отчуждения между нами.

Слегка кивнув, я пожимаю плечами.

— Черт побери, ты в этом деле дока, Уилл! Любому сто очков вперед дашь!

— Спасибо.

— Да и команда у тебя подобралась неплохая.

— Пожалуй. А как у тебя дела? — Волей-неволей приходится об этом спрашивать.

— Помаленьку. Вообще-то работы малость поубавилось, стало поспокойнее. Твой отпуск влетел нам в копеечку, но ничего — держимся.

— Хорошо. Хорошо, что держитесь, хотел я сказать. — Ну и черт с ним, я слишком сейчас занят, чтобы урвать свой кусок еще где-то!

— Я хочу, чтобы ты выиграл, Уилл.

— Я тоже, так что нас уже двое.

— Выиграл это дело, да и все остальное.

— Я тоже, как уже сказал.

На прощание он дружески грозит мне пальцем, затем поворачивается спиной и исчезает за дверью. Я развеселился — оказывается, вся эта история вышла боком не одному мне.

— Вызовите Риту Гомес.

Я не отрываю взгляда от главной надежды обвинения, пока она, встав со своего места в самом конце зала, идет к месту для дачи свидетельских показаний. Она изо всех сил смотрит прямо перед собой, делая неуверенные шаги в новых туфлях на высоких каблуках, к которым еще не привыкла, и всячески избегая встречаться взглядом с кем-нибудь из рокеров. Одинокий Волк как-то странно, пристально глядит на нее, его взор пылает.

— Помалкивай, — на всякий случай напоминаю я.

Он по-прежнему сидит как вкопанный и буравит ее взглядом. Рано или поздно ей все равно придется взглянуть на него, и, когда это произойдет, нервы у нее могут сдать. Другие рокеры уставились на нее. До сих пор они видели в ней легкую добычу, беззащитную самочку, нежданно-негаданно оказавшуюся в компании ничем не гнушающихся хищников, а теперь она превратилась в главную угрозу их жизни, в водораздел между ними и свободным миром, и ее следует устранить. Для них это единственный способ избавиться от того, что непосредственно угрожает их жизни. Другого они не знают. Физически устранить ее в зале суда они не могут, но постараются получить результат, подчинив ее своей воле. Такое возможно, мне доводилось видеть, как это делается.

Вид у нее такой, что хоть стой хоть падай, ни дать ни взять манекен из витрины «Кей-Март». Волосы так густо смазаны гелем, что по жесткости не уступают глазури на итальянском свадебном пироге. Судя по всему, они отправили ее по магазинам прикупить кое-что из одежды, но позволили самой выбирать вещи — непростительная ошибка, даже Моузби, напрочь лишенный вкуса, должен был это понимать. Кричащее платье на размер меньше, чем следует, разлинованное желтыми, красными и зелеными горизонтальными полосами, туго обтягивает грудь и задницу, чересчур короткая юбка, чересчур темные и блестящие колготки, туфли на чересчур высоких каблуках — наверное, она срисовала этот прикид из каталога «Фредерикс оф Голливуд», в нем она выглядит как самая настоящая шлюха, какой мы и намереваемся ее представить.

Не знаю, кто делал ей макияж (вряд ли она сама), но впечатление такое, что этот человек работал мастерком — ресницы так сильно подведены тушью, что напоминают положенные в ряд бусинки четок. Кроваво-красная помада, румяна, глаза, подведенные фиолетовым карандашом, — все это смотрится настолько вульгарно, что ее лицо похоже на застывшую маску манекена роковой женщины из музея восковых фигур. Стоит ей открыть свой кукольный ротик, как вся эта картинка рассыплется в два счета. Ей ведь только двадцать один год, а для меня она восьмидесятилетняя, нелепого вида старуха из фильма Феллини. Впрочем, думаю я, это все же лучше, чем сыпь, высыпавшая у нее по телу на нервной почве, которую только отчасти скрывает весь этот маскарад.

Четырех мужиков могут приговорить к смерти из-за того, что они трахнули эту трогательную на вид девушку. Чего после этого стоит человеческая жизнь!

Я обрываю себя, не так давно подобные мыслишки мелькали у меня самого. Наглядное напоминание о том, что может случиться, если мозги мужику начинает заменять собственный член.

Моузби уверенно допрашивает ее, у него вид священника, который пользует своими советами беззащитную молодую особу, вступившую в полосу неприятностей, но лишь временных, ведь по складу характера она — примерная девушка, которая сумеет осознать свои ошибки и стать добропорядочным членом общества. Медленно, терпеливо, шаг за шагом вместе с нею он воссоздает картину того, что произошло за те сутки, когда было совершено преступление.

Ближе к вечеру они с убитым отправились в бар, начинает она, на улице было еще совсем светло, они выпили немного, стаканчик-другой от силы, нет, они не напивались, потом подкатили рокеры, они повели себя так, чтобы всем стало ясно — вот, мол, приехали настоящие мужики, нагнали страху на всех, кто там был…

— Все это чушь собачья! — жарко шепчет мне Одинокий Волк.

— Отлично, — шикаю я на него. — При перекрестном допросе мы выведем ее на чистую воду.

— Но ведь присяжные слушают этот бред!

— Ничего страшного. Чем больше она будет врать и путаться, тем лучше для нас.

— Но она же принесла присягу, старина! — упорствует он. — Как же она, черт бы ее побрал, может так врать напропалую?

— Ты что, с луны свалился? Что, по-твоему, творится в суде? Тебе ведь уже объясняли, что к чему!

— И разделали под орех! — презрительно фыркает он.

— Остынь! Мне важно внимательно слушать, что она говорит. — Я передвигаю блокнот для записей так, чтобы он оказался перед ним. — Делай записи, я потом посмотрю.

Он принимается яростно черкать что-то в блокноте. Я снова переключаю внимание на девицу, стоящую на месте для дачи свидетельских показаний.

Ричард стал наезжать на этих парней, продолжает она, потом они все вместе вышли на стоянку, и он понял, что свалял дурака, решив трахаться с… извините (смутившись, она заливается краской, впечатление такое, что ей подсказали, что сначала нужно нагрубить, изобразить деваху, которой все нипочем, а потом прикинуться паинькой; мне это напоминает фильм «Вердикт», когда герой Джеймс Мейсон поправляет почтенного старого анестезиолога: «Нужно говорить не „отсосал при помощи аспиратора“, а „отрыгнул“». Не надо говорить «повздорить», наверное, поучал ее Моузби, когда они вместе репетировали ответы, говори «трахаться», а потом сделай вид, что ты вдруг вспомнила, где находишься, и поправься, тогда у присяжных сложится мнение, что ты говоришь искренне, и больше шансов на то, что они тебе поверят) …повздорить с ними, продолжает она, тогда он перетрусил и сбежал, оставив меня одну, потом они все вместе вернулись в бар, пробыли там остаток вечера…

И так далее в том же духе. Передо мной лежит стенограмма ее показаний перед большим жюри, слушая ее, я перелистываю страницы, она ничего не упустила, повторяет написанное слово в слово.